Телеграмма Берия - Валерия Троицкая

По-видимому, преподаватели немецкого языка с хорошим произношением были чрезвычайно нужны, потому что очень скоро меня позвали обратно и сказали, что я могу приступить к работе завтра. Затем очень кратко, но весьма внушительно мне объяснили, что Академия является одним из самых закрытых и секретных заведений. Короче, чтобы я держала язык за зубами и берегла как зеницу ока пропуск и прочие документы, которые мне будут выданы.

С начала 1942 года наша жизнь с мамой наладилась. Мама устроилась работать врачом в детском интернате Займище, который был расположен в сосновом бору, недалеко от Волги и всего в тридцати километрах от Казани, где я работала. Приходила я в Академию в восемь часов утра и часто заканчивала лишь в десять часов вечера. Но никакой усталости я не чувствовала. На уроках я особенно не мучила молодых офицеров моих лет излишней грамматикой, а старалась научить их немногому, но как мне казалось крайне полезному в предстоящей им деятельности.

Академия готовила разведчиков, которым предстояло работать за линией фронта. Поэтому в дополнение к обычным урокам мы их учили ещё отборным немецким ругательствам (по соответствующему справочнику), а также хором разучивали модные в те годы немецкие песенки. При этом использовались раздобытые, по-видимому, в Германии патефонные пластинки. Считалось, что если крепко ругнуться или с лёгкостью напеть модную песенку, это может иногда выручить в сложной ситуации.

К моему удивлению, в Академии была библиотека, содержащая художественную литературу последних лет на разных языках в оригинале. Я запоем читала эти книжки и удивлялась, почему же они не были переведены на русский язык. И не стоит ли мне заняться переводом. Некоторые из этих книг, как, например, «Три товарища» Эрика Мария Ремарка, появились в русской печати лишь спустя двадцать лет.

Несмотря на то, что 1942–43 годы были тяжелейшим периодом военных лет для всей страны, Академия жила напряжённой, но, по существу, мирной жизнью.

Преподаватели с усердием учили курсантов, курсанты истово зубрили, несомненно, необходимый им язык, а в промежутках развлекались, кто как мог.

Я подружилась с преподавательницами французского и английского языков Марго и Валей, намного позже Марго учила мою дочку Катю французскому языку. Муж Маргоши, также работавший в Академии, был пьяницей, а Валин муж сравнительно недавно, еще до нашего знакомства, был убит в Греции, где они работали в посольстве.

Вместе с ними я бывала на разных вечеринках. Нам было хорошо втроём и потому мы порой проводили субботние вечера у Вали, в большой снятой ею комнате, где был рояль. Это было большой роскошью и редкостью, так как Казань была местом эвакуации многих учреждений и просто беженцев.

Я ютилась в небольшом закутке, размером не больше вагонного купе, отделённом от прихожей тряпочной занавеской. Дверь в прихожую отворялась прямо с улицы, вода в рукомойнике, висевшем в прихожей, к утру покрывалась толстой ледяной коркой, и я разбивала ее, чтобы умыться. «Удобства», зимой занесённые снегом, были на расстоянии метров 20 от нашего домика. А зимы в Казани очень холодные. Но эти «неудобства» никоим образом меня не трогали — ведь была война.

Но у Вали мы отводили душу! Я играла на рояле, мои подружки слушали меня с удовольствием. Иногда мы пили, нужно сказать, отвратительный самогон, который поставляли наши коллеги по работе. И эти вечера отвлекали нас от, несомненно, суровой действительности.

В начале 1943 года, охваченная всеобщим патриотизмом, я вступила в Комсомол. Мне было уже 25 лет, а в 26 лет из комсомола выбывали по возрасту. Трудно сейчас понять этот глупый поступок, но в то время мне казалось, что я должна переступить через все свои сомнения и продемонстрировать преданность Родине.

Этот поступок не остался не замеченным начальством Академии, и в один «прекрасный день» меня вызвали в спецотдел (так называли секретный первый отдел, напрямую связанный с КГБ). Его начальник и двое весьма благообразных мужчин в штатском начали очень дружественно за чашкой кофе расспрашивать меня о моём воспитании, образовании и семье.

Затем, переглянувшись, один из них спросил: «Вы не хотели бы пожить в Америке?». Я оторопело смотрела на него, потеряв дар речи. Во все предшествующие годы моей жизни я мечтала побывать за рубежом.

Эти мечты начались лет с восьми, когда моя гувернантка мадемуазель Филибер, показывала мне альбомы с фотографиями Давоса в Швейцарии, куда она ездила со своими аристократическими воспитанниками кататься с гор на лыжах и гулять, не забывая при этом заниматься французским языком. Она говорила, что она обязательно свозит меня туда, после того как вернётся во Францию.

До войны ей, бедняжке, это не удавалось, а затем во время блокады Ленинграда она погибла от голода. Эти картинки жизни в Давосе внезапно возникли в моей памяти, и я как ребёнок ответила: «Да, мне бы очень хотелось».

Мои собеседники переглянулись, и один из них начал мне объяснять, что для этого требуется. «Вот и прекрасно, — сказал он. — Мы подберём вам хорошего парня, который будет числиться вашим мужем, а там уже вы сами решите, каковы будут ваши отношения. Вы поселитесь в одном из городов Америки и будете там жить года три, а затем вернётесь домой. Иногда у вас будут останавливаться или ночевать лица, о которых мы заранее вам сообщим. Конечно, сперва вы пройдёте некую подготовку и подучите язык».

Он кончил говорить и внимательно посмотрел на меня. Я глядела на моих собеседников в полной растерянности. Что-то это никак не походило на Давос, обещанный моей любимой мадемуазель Филибер. У меня не хватило ума и смелости сразу сказать им нет. Да я ещё была в плену своих детских мечтаний. Короче, я молчала и молчала. Тогда один из них сказал: «Ладно, подумайте, но никому не говорите о нашем разговоре. Имейте в виду, что такие предложения редко кому делаются, но мы пришли к выводу, что у вас эта работа хорошо получится. Вы свободны».

Я пошла на очередной урок и кое-как провела его, ни на минуту не забывая об имевшем место разговоре. Мне нужен был совет и по существу, и, как я уже понимала, скорее всего, для обсуждения, как отказаться от этого «лестного» предложения.

Мама была в Займище, и я могла к ней поехать только в воскресенье. Вечером, после работы, я помчалась к Капицам, семья которых тоже была эвакуирована в Казань. Я не могу сейчас вспомнить, с кем я говорила, с Анной Алексеевной или Надеждой Константиновной (женой брата Петра Леонидовича), но я помню бурную реакцию на всё происшедшее и недоумение, как я могла сразу же не отказаться от предложенной мне карьеры. Такую же позицию заняла и мама, которая, прежде всего, испугалась за меня. Мне говорили, что я должна как можно скорее отказаться от этого предложения, придумав очень убедительный предлог, даже рассказав о папе, который провёл в тюрьме около трёх лет.