Между двух огней - Ольга Егорова

Поднявшись с постели, она нашарила под кроватью тапочки – подарок сердобольной тети Таси, местной санитарки. Эти тапочки тетя Тася принесла для Инги из дома, вместе с халатом, во второй день ее пребывания в больнице. В тот день, когда выяснилось, что Инга не помнит номера телефона, по которому можно было бы позвонить кому-нибудь из близких, чтобы те принесли ей халат и тапочки.

Когда выяснилось, что Инга не помнит вообще ничего.

Бесшумно приоткрыв дверь палаты, она прищурилась от яркого света, который в коридоре не выключался даже на ночь. В медсестринской было шумно – вся ночная смена отделения травматологии собралась на вечернее чаепитие. Инга робко постучала, приоткрыла дверь и попросила снотворное. Димедрол здесь выдавали всем желающим – особенной популярностью это средство пользовалось в общих палатах, где заснуть без снотворного часто оказывалось проблематично из-за громкого храпа соседа или из-за нескончаемых ночных разговоров. Правда, брать снотворное в палату не разрешали – таблетки выпивались прямо здесь, в присутствии медперсонала. Инга проглотила две сразу, поблагодарила, пожелала спокойной ночи и вышла, чувствуя спиной сочувственные взгляды.

Часы с круглым циферблатом и черными ажурными стрелками, подвешенные на стене в коридоре, показывали половину двенадцатого ночи. Инга вернулась в палату, сбросила тапочки и нырнула в кровать – быстро, не давая себе возможности снова попасть под гипноз лунного света.

Сон наступил не сразу и тяжело. Он затягивал в себя, как вязкое болото, давил на грудь, делая болезненным каждый вдох и почти невозможным – выдох. Стоило только закрыть глаза – голова начинала кружиться, к горлу подкатывала тошнота. Едва успевая заснуть, она сразу же просыпалась снова, успевая в первые же секунды сна увидеть какой-то кошмар. Открывая глаза, она снова видела больничную палату, залитую лунным светом, и опять погружалась во временное забытье. Со временем эти погружения становились все чаще и глубже – изученное, измотанное этой странной борьбой сознание наконец покорилось. И все же сон был не глубоким, очень поверхностным, каким-то прозрачным. Сквозь пелену этого сна Инга видела себя сверху – сжавшееся в испуганный комок тело, растрепанные волосы на больничной подушке, одетой в застиранную наволочку. Бледно-восковое лицо, в лунном свете напоминающее лицо неживого человека.

Едва различимый в неподвижной тишине осенней ночи звук послышался откуда-то со стороны окна. Невозможно было понять, услышала ли она его сквозь сон, или он ей просто приснился. Звук повторился – теперь она поняла, что это был слабый скрежет оконной рамы. Воздух наполнился осенней сыростью. Почувствовав влажное прикосновение к своей щеке, Инга расслабилась на мгновение и попыталась, преодолев навалившийся сон, подняться с кровати. Во сне она увидела распахнутые настежь створки окна. Тюль нервно дрожала на ветру, как флаг неизвестной страны, побежденной и умоляющей о пощаде. Беззвездная чернота казалась зловещим фоном чего-то неотвратимого и страшного. Задремавшие на потолке тени тревожно встрепенулись и замелькали черно-белым калейдоскопом, как стая перепуганных ворон. Одна из них медленно отделилась и стала опускаться вниз, приближаясь с каждой секундой, легко преодолевая сопротивление воздуха. Черная тень-покрывало, легко покачиваясь на ветру, превратилась внезапно в большое мазутное пятно, и Инга поняла, что в тот момент, когда это пятно ее накроет, она потеряет способность дышать и видеть свет. Из последних сил сопротивляясь сну, она попробовала закричать, но губы оставались сомкнутыми, и вместо крика получилось лишь невнятное мычание, похожее на стон. Это стон разбудил ее – веки, дрогнув, приоткрылись. Но черная тень не исчезла.

Тень продолжала приближаться – медленно и неотвратимо. Вглядевшись в ее очертания, Инга с ужасом поняла, что у этой страшной тени есть руки и лицо, голова и плечи. Что рядом с ней, возле ее кровати, стоит человек.

Ей снова захотелось кричать – но крик застрял в горле, сдавленном страхом. Слизистая оболочка рта неприятно пересохла, и теперь при каждом судорожном вдохе возникало ощущения трения наждачной бумагой по поверхность гортани. Неразличимое в темноте палаты лицо приближалось, склонялось все ниже и ниже. Сердце, сжавшееся в крошечный комок, билось в груди так, как может биться только в последние секунды жизни. Капли ледяного пота выступили на лбу, кончики пальцев потеряли чувствительность. Кошмар протяженностью в несколько секунд разрастался до размеров бесконечности. Застывшими от ужаса глазами она смотрела на приближающееся в темноте лицо и вдруг поняла, что знает этого человека.

В этот момент она наконец сумела закричать. Она набрала в легкие побольше воздуха и выдохнула его, собрав последние силы. Но крик получился коротким и сдавленным – большая ладонь грубо легла ей на рот и затолкала его обратно. Другая рука, такая же сильная и властная, сдавила подбородок. Кожей она ощущала жестковатые бугорки на ладонях и прохладу пальцев.

Длинных пальцев пианиста, которые еще совсем недавно так нежно прикасались к ее волосам.

Сквозь мутное стекло, безнадежно запотевшее от моего дыхания, смотрю на тебя и пытаюсь читать по губам. Ты шепчешь что-то абсолютно не важное, прилипнув носом к стеклу, которое нас разделяет. Кончик носа приплюснут, похож сейчас на пятачок поросенка. Безуспешно пытаюсь поведать тебе об этом сходстве, но ты не слышишь меня и почти не видишь, как шевелятся мои губы. Отчаявшись, я вдруг нахожу выход из ситуации – активно дышу на стекло, широко открываю рот и дышу снова и снова, до тех пор, пока запотевший квадрат не превращается в запотевший прямоугольник, достаточно длинный для того, чтобы вместить мое послание. «П» – старательно вывожу пальцем на влажной поверхности стекла. Окидываю придирчивым взглядом и рисую неподалеку круглую «о». Вижу, как с той стороны стекла ты радостно киваешь. Идея с перепиской показалась бы тебя непроходимо скучной, если бы нас разделяли десятки, сотни или тысячи километров. Но переписываться, когда между нами всего лишь две створки оконной рамы – эта затея не может оставить тебя равнодушной. Дописываю последнюю «к». Девять букв – «поросенок» оказался ужасно длинным, он едва уместился на влажном прямоугольнике, к тому же первые «п» и «о» уже обросли потеками и стали похожи на каких-то непонятных монстров из детской энциклопедии мифических существ. Ты снова киваешь, давая понять, что успела прочитать написанное слово в зеркальном отображении, и начинаешь энергично дышать на стекло со своей стороны. Твое лицо растворяется в капельках влаги, теперь вместо него я вижу лишь расплывчатое пятно и ярко-розовую подушечку указательного пальца, который быстро и ловко выводит на стекле непонятный зигзаг, напоминающий рыболовный крючок. Чувствую себя этой самой рыбой, для которой заготовлена наживка, и киваю на всякий случай, надеясь разобраться потом.