Космическая шкатулка Ирис - Лариса Кольцова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но когда и было, что сияла она как ярчайшая и колючая звезда. Колючая потому, что всякий взгляд её, всякое движение и смех всаживали в душу и тело моё по острейшей колючке когда-то… избавления не было, только в одном оно и заключалось, чтобы присвоить её себе…
А тут-то лицо ведь другое у неё… прежнее-то, изуродованное, заменили совсем другим. От былой красоты редкостной и хватающей всякого, кто не страдает половой дисфункцией, за то за самое, следа нет. А глаза-то не заменишь. Те же обманчиво-глубокие, сияют как у легендарной «Золотой бабы». Чисто –золотые звёзды, будто стоишь ты на полярном круге в самом центре и ловишь их в самое сердце, когда они огромные, колючие и единственные на всю бескрайнюю пустыню вокруг.
Я, помнится, как увидел её впервые в тренировочном учебном центре, так едва не ослеп, конкретно по глазам вдарило. Всё глаза тёр, не привиделась ли мне такая красавица? А смотрю, курсантам недоразвитым вроде как на неё начхать. Да и ей красота природная недорога была ничуть. Всё норовила обогнать сокурсниц по своим зачётным показателям. Злая была, а не портила её даже задиристость. Она передо мною трепетала, а вот мужчину во мне никак видеть не хотела. Не въезжала в ситуацию долго. Приду иногда в учебный центр, любуюсь ею как музейным шедевром. А она замрёт, как заметит моё любование, ну есть диковинная статуя из, не знаю уж каких, фантастических миров, и даже не взволнуется по-девичьи нисколько.
Родители, веришь, картофелины без лица и ума. Откуда такая к ним свалилась, непонятно. Генетика-то отцовская была у неё, а мать, умершая давно, из базы данных тупо глядела трафаретной тёткой, каких миллионы. Мачеха как из старинной сказки девочку-сироту изводила, пока отец не отдал её в космический городок на выучку. Она прошла все детские конкурсы, чтобы туда попасть. Ведь у неё влиятельных родственников из наших структур не имелось. Дитя из народа. От того и природу такую безупречную во всех смыслах наследовала от нравственных предков. Но я отвлёкся. Всё-то рассказать и невозможно. Так вот, возвращаюсь к той последней с нею встрече.
Подсел я ближе на скамеечку рядом совсем. А она не видит. Поскольку довольно часто человек не способен увидеть то, что не вписывается в его насущные представления об окружающей реальности. Даже перед глазами её встань я, не увидела бы. Вблизи я утвердился, что не обмануло сердце-вещун. Платьице в ирисах нежно-синих, как и любил один я. Туфельки на стройных по-прежнему ножках на манер архаичных сандалий, с плоской подошвой и с переплетениями вокруг подъёма до самой голени. А на запястье и пальчиках мои дары – сапфиры уникальные, ярко-синие и звёздчатые! По моему личному эксклюзивному заказу художник-ювелир их изготовил. Я к драгоценностям вкус когда-то имел. Не утратила за столько-то лет, носит на себе! – думаю, и дышать уж нечем от потрясения. Где она сумела их сберечь за годы таких-то странствий! А она волосы распустила, поскольку пук волос на затылке, видимо, утомил её голову, расправила их чудесной волной и опять задумалась горестно. И ни одна живая душа, ни один взгляд её не выделил, вот будто и нет её ни для кого.
А она, веришь, на меня и взглянула, но так, как на памятник, который неподалёку там был. Или как на пустой постамент для памятника. Вега, Капусточка моя! Кто-то, думаю, теперь тебя любит, лелеет, как я бывало. Какой такой козёл? Да никто на такое не способен. Никто, чую, не любил её во всю жизнь, как я любил. Она как никто из моих прежних и последующих девчонок была мне дорога. Не сравнима ни с кем. Вот сижу я и думаю, подойду! Нет удержу.
А тут и подсел к ней пень кряжистый. Заметил отчего-то. Засиял, аж свет от него разлился по округе, несмотря на солнечное утро. Что такое, думаю. Чего он в ней обнаружил? Кроме длинных волос ничего и нет. Не особенно молодая женщина, пасмурная. А пень тоже, похоже, из давно отживших, хотя и крепок на зависть иному хлипкому стволу.
«Вега»! – орёт, – «Ты ли это, звёздочка моя незабвенная»! Какая такая «звёздочка» она ему? Останцу от былого и гордого некогда дерева?
Она же ручки бело-сахарные протянула к нему: «Ростислав! Да как же ты меня узнал»?
«А чего узнавать», – отвечает, – «я давно тебя отслеживаю. Знаю о твоих мытарствах. Да вот приехать к тебе так и не решился. Больно мне слишком Семёна таковым, полубезумным, узреть было. Я с ним не дружил никогда. Чего и припрусь? А ну как выгонит». А сам-то рад, словно бы возлюбленную встретил. Я же вижу.
«Не изменилась ты ничуть», – врёт, – «всё та же ты. А, пожалуй, и лучше стала».
«Я столько пережила за эти годы», – отвечает она, – «что страдания изменили мою душу радикально. Я уже не та дурочка, какую ты помнишь. Может, внешне я и хуже, а душою я богаче стала. Только кому оно надо? Я поняла, что мужчин только наша наружность и вдохновляет. Врут, что душа и прочее. Что-то не замечала я, как лицо мне перекроили, что хоть кто душой моей увлёкся. Даже в том захолустье, куда нас с Сенечкой запихнули как ветошь негодную, ни один из встречных на меня как на женщину и не взглянул с тех самых пор».
«Как»? – изумляется пень восторженный, – «Да ты как была, так и осталась как звезда Венера среди прочих тусклых звёзд». Вглядываюсь в лицевую панораму вруна и вдруг признаю его. Догадался, кто?
– Мой отец.
– Он. Вот так. Я в молодости у него любимую из рук вырвал, а он у меня в старости то же самое проделал. Не о Пелагее, понятно, речь. На кой она мне? Ни в юной поре её она соблазном для меня не являлась, ни уж тем более теперь, когда она усохла как подошва. Скажу тебе честно, как умный мужик я умных баб не любил. У них сниженная репродуктивная функция. А мне плодоносящие существа были по вкусу. Я
