Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси - Александр Ильич Антонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И в Смоленск послали дьяка и пристава. В дорогу напутствовал их боярин Семён Годунов, от которого посыльные получили наказ:
— Разведайте, каким обычаем патриарх к царю не поехал, а в Смоленске моление ведёт. И теперь он патриаршество царьградское держит ли и нет ли кого другого на его месте?! А ещё, кроме нужды, что едет за милостынею, есть ли с ним от патриархов с соборного приговора приказ?
Дьяк и пристав слушали внимательно. Кого другого и не с таким бы рвением внимали. Семёна Никитовича боялись. Крутого нрава был боярин.
— Честь патриарху держите великую, — повторял он записанное в грамоте, — такую же, как нашему владыке митрополиту Иову. Да скажите патриарху, чтоб Москву не миновал, своим присутствием наградил высокий гость. Да про утеклеца рудого спросите. Год уже, повеления не исполнив, в бегах...
Путь от Москвы до Смоленска — прямой. Можайск — Вязьма, там и маковки церквей высматривай по окоёму. Да молодому дьяку — и тридцати ещё нет, ан в гору пошёл, завидовал пристав — дорога показалась скудной. И перво-наперво дьяк в Можайске заглянул в кружечный дом.
— Целовальник там шуряк моей кобыле, — пошутил дьяк, приказывая повернуть лошадей к кабаку.
Пристав под пятой у дьяка пребывает и делает всё, что дьяку угодно. А тому угодно, чтобы и пристав мёду с огненной водичкой выпил. До Вязьмы спали. А там снова целовальник роднёй оказался будто бы дьякову псу дворовому. И в Смоленске на постоялом дворе родственница нашлась, свояченица хавроньи, которую в прошлом году на Рождество Христово на соломе опалили.
Да всё бы обошлось, наутро бы к патриарху отправились, к воеводе и епископу, — на беду дьяк девку на постоялом дворе узрел. А у той девки в кошачьих зелёных глазах сила колдовская оказалась. Дьяк как выпил ендову медовухи, свататься к ней потащился. Она в ту пору с возу торговала прикладом для женского рукоделья. Дьяк стал приставать, да при народе. «Женой мне будешь невенчаной!» — кричал он.
Девка-то и повела его за собой. Идёт дьяк за нею, голову вверх дерёт от гордости. А она завела его в нужник, на толчок поставила, отвернуться велела. Как не послушаться? Сколько стоял, одному Богу известно, а как повернулся — козу узрел, стоит на месте девки, глаза лупит, рогами поводит. Обомлел дьяк да и сел на толчок, глаза открыть не смеет. Открыл-таки: ни козы, ни девки.
Вышел дьяк из нужника, видит: девка у воза стоит, торгуется с горожанкой, и козы нигде даже духу нет. «Наваждение», — шепчет дьяк.
Пристав возле зеленоглазой появился. Дьяк глянул на него, увидел, что губы облизывает, глаза маслено светятся. «Ишь, ошалел, сивый мерин», — недобро подумал дьяк. Да от второго конфуза сторониться стал, издали на девку поглядывал, искал, как укорот ей сделать. А она — глаз не отведёшь. Ну есть жар-птица. Огненно-рыжая коса вся в локонах, шея белая да как у лебеди длинная. И грудь высока, и стан тонок. Кобылицей она ещё дьяку показалась. «Ой, кобылица!» — пьянел дьяк.
Так весь остаток дня и вечер дьяк и пристав волочились за девкой. Чем бы всё кончилось, ведомо Богу, но не убереглась бы девка от шалых мужей, потому как забыли они государеву службу. Но к ночи вернулся на постоялый двор Сильвестр, который состоял в свите патриарха Иеремии. Как вошёл на постоялый двор, девка — к нему:
— Сильвеструшка, спаси, родимый! Коты ночные покою не дают.
— И кто тебя, Катенька, беспокоит? Да на ночных-то котов у меня и плеть есть.
Катерина показала Сильвестру глазами на дьяка и пристава да тихо сказала:
— Будто бы государевы люди они, из Москвы. Опасись, родимый.
— Коль так, то мы по-иншему.
Заплатил Сильвестр целовальнику за пол-ендовы медовухи и столько же водки купил да всё смешал и велел подать на стол дьяку и приставу. Сам сел с ними рядом, и Катерина тут же.
— Ну-ка, браты-московиты, выпейте за наше здоровье, — крикнул Сильвестр, наливая в кружки зелье.
Все дружно выпили. И ещё приложились. Да Сильвестр не хмелеет. А Катерина огненную косу на грудь перекинула, она как лисий хвост перед носом борзых взыграла. Глаза у пристава красные стали, у дьяка ещё краснее. Спор затеяли, кому первому хватать «лису» за хвост. Сварились, сварились и кулаки в ход пустили. Юшка полилась. Кафтаны затрещали. Клочья волос в ендову полетели. Насилу разняли целовальник с сыновьями пристава и дьяка. Спать увели.
Наутро гулёны опомнились, что службу справлять нужно, ан с таким видом только в остроге сидеть. Побежали Сильвестра искать. Нашли. С кулаками бросились. У пристава кулак пять фунтов. Да промахнулся.
— Ты колдовскую силу напустил! Ты бесовы чары выставил! — кричал пристав.
— О, горе мне, прельщённому скверной бабой! — вторил приставу дьяк.
— Это в вас бесово семя взыграло! — смеялся Сильвестр. — Чего к моей жёнке лезли аки жеребцы! Вот донесу сии проделки правителю Борису Фёдоровичу, то-то батогов пожалует! А за то, что грамоты воеводе и архиерею держите, и на дыбу угодите.
Опомнились пристав и дьяк: на государевой службе опростоволосились. Испугались до синевы.
— Ущедрити мя, — не своим голосом застонал дьяк.
— Ладно, идите службу справляйте, грамоты несите.
И тут пристав потянул дьяка в сторону, шептать начал:
— Так то же той рудый, что боярин Семён Никитич говорил. Хватать его нужно да в железа!
Тихо говорил пристав дьяку, а Сильвестр всё слышал. Да и так знал, о ком речь. Сказал:
— Я тот рудый. С этого бы и начинали, коль нужен вам.
Дьяк и пристав дружно помолились на образ Серафима-пустынника, который в углу висел, и — к Сильвестру с расспросами.
— Не ты ли в Царьград ходил?
— Ходил.
— Благостыня! — воскликнул дьяк. — Донеси, како всё было. Да коснети не смей!
Сильвестр обмяк душой. Давно с россиянами не делился словом. И стал рассказывать о путешествии, о патриархе Иеремии. Рассказал всё, что знал. И
