Новые идеи в философии. Сборник номер 17 - Коллектив авторов

Философия Ройса, бесспорно, является венцом всех предыдущих философских стараний Америки и первым систематически более или менее полным осуществлением той цели, которую всегда преследовал американский философский дух. Правда, философским представителем Америки обычно почитается ныне Уильям Джемс. И даже сам Ройс высказывает это мнение, провозглашая Джемса вожаком современной философской эпохи и ставя его в один ряд со столпами американской философской мысли, с Эдвардсом и упомянутым Эмерсоном22. Однако такое суждение о Джемсе совершенно неправильно и нисколько не соответствует действительности. Ройс высказывает эго под влиянием двух обстоятельств: обаяния философической личности Джемса, у которого он сам учился философии и другом которого был потом не один десяток лет, и той необычайной внешней популярности, которую получило имя Джемса за последнее время. Но популярным имя Джемса стало за «популярность», а не за глубину и оригинальность. Как гносеолог, Джемс в значительной степени – простой сколок с англо-французского сенсуализма; как метафизик, он сам себя рекомендует учеником Бергсона23. Наконец, как представитель определенного философского течения, он неопределенен, неясен, противоречив, голословен24. Единственно ценным или более или менее оригинальным моментом в его философствовании является лишь мысль о плюрализме сущего, т. е. стремление демократически понимать мир. Однако же и эта мысль с одной стороны имеет в Америке более ясных, обстоятельных, принципиально резких выразителей25, а с другой – принадлежит к той самой исконной американской концепции, которая осознала себя впервые в мистическом идеализме Эмерсона, систематическое же завершение нашла ныне в абсолютном идеализме Ройса. Третья эпоха американской философии по существу своему запечатлена, таким образом, не именем Джемса, а именем Ройса. Джемс не внешне и популярно, а внутренне и систематически – один из второстепенных персонажей этой эпохи.

Перу Ройса принадлежит немало обширных и малых философских произведений26. Он несколько раз излагал систематически свою точку зрения на сущее, всякий раз углубляя и расширяя свое трактование. Систематичное и самостоятельнее всего она развита в замечательном сочинении его: The World and the Individual.

Правда, и здесь не дано системы философии в немецком смысле этого слова. Все произведения Ройса, в том числе и только что упомянутое, устремлены не к энциклопедическому построению философских наук, а к религиозной проблеме, которая у него стоит в центре философии и решение которой естественным образом венчает философскую концепцию. Но если им и не изложена еще «система философии», то «философская система» им развита уже достаточно подробно, расчлененно и систематически. Данный очерк послужит тому наглядным доказательством, представив ее в ее естественном течении и порядке.

1. Философская мысль есть прежде всего сомнение и критика. «Мы наделены в жизни верой и нуждаемся в оценке этой веры чрез посредство размышления. Мы чувствуем себя в мире, наделенном законами и смыслом. Но то, почему мы переживаем это интимное чувство реальности и ценности, это – предмет критики. Такая критика жизни, разработанная, законченная, есть философия»27. Философ, стало быть, «размышляет, не проповедует; он критикует, а не создает»28. «Он ничего не изобретает, он только признает. Пророки создают идеалы: он их критически интерпретирует»29. «Тот не философ в действительности, кто сначала не сомневался глубоко в правоте своей системы»30, кто не подвергал коренной критике своего собственного миропонимания.

«Критицизм же означает самосознание»31, самопознание или отчет себе в своих познавательных силах, правополномочиях и наличных владениях. Подлинная философская мысль начинается, значит, гносеологическим анализом, для которого сначала ничто не должно быть абсолютной догмой и любую мысль должно быть позволено поставить под вопрос. И такое начало заповедано ей по отношение к любой, даже самой возвышенной и священной проблеме. И «наша религиозная философия должна начинаться с проблемы всякой теоретической философии: чем может быть наше познание этого мира и на чем оно может основываться?»32. Ибо для того, чтобы порешить вопрос о сущности Бога, нужно выработать уже основные понятия онтологии; для этого же будет необходимо произвести анализ познания, начинающийся неизбежно критикой и сомнением.

Два вопроса стоят в центре правомерного гносеологического анализа: что такое идея и как она может быть связана с реальностью? На самом деле! Ведь вы знаете наш мир в действительности как систему идей, трактующих вещи, причем временами Вы находите, что система эта нам предписывается опытом. Даже материю вы знаете просто как массу связанных идей, которую вы не можете не иметь. Пространство и время, как вы мыслите их себе, суть несомненно наши идеи. Но что же в таком случае может быть естественнее утверждения, что внешний нам реальный мир должен быть сам по себе тоже системой чьих-либо идей? Если это так, то вы в состоянии понять, что означает собой его существование. Если же это не так, то в виду того, что все то, что вы можете знать об этом мире, идеально, реальный мир должен оставаться совершенно непознаваемым, должен быть круглым X. Я в состоянии понимать душу, так как я сам есмь дух. Существование же, лишенное каких бы то ни было духовных атрибутов, погружено для меня в совершеннейшую тьму»33. «Если я в силах познать какую-либо истину, то лишь постольку, поскольку она является по существу своему духовной истиной, есть идеал воли… Только идеи доступны познанию»34. Но в таком случае и естественно и необходимо, чтобы философская мысль, приступая к анализу познания и укрепление своего фундамента, исходила из вопроса об идее, а не из вопроса о факте или непосредственно воспринимаемом внешнем бытии, чтобы не в этом последнем, а именно в идее видела она свой опорный пункт и даже в известном смысле свой надежнейший критерий. Факт сам по себе, во-первых, слеп и смутен; исходить из него будет данью догматизму и наивной вере, будет забвением и критических задач философии, и всех тех противоречий, в которых тотчас же запутывается всякий, кто в своем мышлении берет его за исходный пункт. Во-вторых же, всякий факт есть не более, чем только и просто факт, ибо всякий факт бессознательно предполагает идею, более того, – насыщен идеями, конститутивно определен ими. Критически сознательно относиться к факту будет значить смотреть на него с точки зрения его идеальной основы; и, как критическая метода, философское мышление неизбежно должно, стало быть, избрать своим базисом идею35.

2. Итак, что же такое идея? Каждая идея есть столько же интеллектуальный процесс, сколько и волевой. Она может хорошо или плохо представить нечто от нее отличное, хорошо или плохо ему соответствовать, но она должна во всяком случае более или менее ясным образом выявлять свою собственную наличную цель36. «Эта цель, насколько она входит налично и сознательно в содержание и форму сложного состояния, именуемого идеей, представляет собою то, что я буду в дальнейшем называть внутренним смыслом (Internal Meaning) идеи»37. То же, что представляется ею через посредство этого внутреннего смысла, как нечто отличное от нее, является в таком случае смыслом внешним (External Meaning), в своем роде трансцендентным ей38. Непосредственно ясно, что заключаемая ею цель, «этот внутренний смысл данного акта, есть conditio sine qua non для ясного внешнего смысла»39. Этот последний связывается с идеей и достигается ею только через посредство ее внутренней цели, и потому только в терминах этой последней может быть ей понятен. «Идея сказывается в выборе. Она ищет своего собственного выражения»40.

Что же такое то, чего ищет идея, что такое тот объект, на который она направляется? Идея имеет своим объектом такой «объект, который в конечном счете зависит от того, что идея избирает в качестве своего объекта»41. «Когда я имею идею о мире, эта моя идея есть воление, а мир моей идеи есть просто сама же моя идея, только получившая определенность»42. «Стремясь к своему объекту, любая идея не ищет абсолютно ничего другого, кроме своего собственного раскрытия и полного, в конце концов, определения как данной сознательной цели, осуществляемой единственно лишь данным путем. Полное содержание присущей идее цели является единственным объектом, который идея может вообще иметь в виду. Только это и только это есть то Другое, что ищется»43. Значит, «каков бы то ни был объект, он является объектом для данной идеи только потому, что идея эта хочет, чтобы он был таков»44. «Отсюда следует, что последней определенной формой объекта каждой конечной идеи является та форма, которую стремится принять сама идея, как только она становится совершенно определенной идеей, – идеей или волей, заполненной совершенно адекватным ей эмпирическим содержанием»45. Идея стремится, значит, к индивидуализации своего содержания и самовыражении в индивидуальных суждениях. «Простая общность всегда означает собою практическую недостаточность»46и по отношению к объекту идеи является простым ограничением или отрицанием целого ряда возможностей, с косвенною целью тем установить общие границы объекта, не определяя при этом его подлинно индивидуальной природы47. В равной мере и простая объективность всегда означает собою некоторую искомую цель идеи, необходимость индивидуализировать общее, придать большую определенность неопределенному; и только. Никакого предмета, трансцендентного в собственном смысле слова, идея иметь не может. «Кантовская вещь в себе просто-напросто не может быть допущена. Само понятие такой вещи бессмысленно. Утверждение ее противоречиво»48, ибо «то, что я определенно признаю чем-то непознаваемым, должно обладать настолько познаваемой природой, чтобы я мог убедить себя в том, что оно непознаваемо… Незнание, если только это определенное незнание, несомненно представляет собою частичное познание»49. Всякая трансцендентная вещь, поскольку она полагается как трансцендентная, полагается таковою в познании и, стало быть, определяется в этом своем достоинстве идеей. Следовательно, «непознаваемое это – наш старый друг абракадабра, слово, лишенное смысла и никогда не могущее его получить по самому положению»50.