Созвездие Козерога, или Красная метка - Диана Кирсанова

А молоденькая женщина в светлом плаще, напротив, вызвала у нее любопытство: это было в первый раз, когда в Михаиле, помимо его молчаливой матери, принимал участие кто-то еще.

– Так что там у нас с Мишей-то приключилось? – повторила Людмила свой вопрос.

– Сердце, – приветливо ответила девчонка. – Мы всем отделом у института собирались, на демонстрацию. И Миша пришел, правда, мы ждали его долго. А когда стали всем лозунги и портреты раздавать, он так побледнел ужасно! Парни его под руки подхватили, падать он начал… и к стенке прислонили. А я к вахтеру побежала, в «Скорую» звонить…

«Скорая» приехала только минут через сорок – машина с трудом прорвалась сквозь запруженные праздничным народом улицы. Пожилая врачиха в два счета обстукала бледную ввалившуюся грудь Михаила Чечеткина.

– Похоже, стенокардия, – сказала она, выпрямляясь. – Пульс неровный, аритмия… давайте-ка в больницу его.

Погрузкой тщедушного больного руководил начальник конструкторского бюро – под его басовитый окрик двое дюжих парней подхватили бледного Михаила и занесли его в разверстые дверцы фургона. После чего начальник крутанул короткой красной шеей и зацепился взглядом за Серафиму:

– Миронова! Поедешь с ним в больницу. Узнаешь там все, проводишь… От участия в демонстрации я тебя освобождаю.

И Сима, которая вообще никогда в жизни еще никому не перечила, ослушаться этого менторского тона не смогла. Послушно кивнув, она запрыгнула на подножку «Скорой».

В приемном покое ближайшей больницы, куда их доставили через полчаса, Сима помогла захворавшему коллеге снять с себя теплое не по погоде пальто, стащила с него рубашку и поддетую под нее шерстяную фуфайку. Все это время, до самого прихода медсестры, которая увела вновь поступившего больного по лестнице вверх, Михаил Чечеткин бормотал, вытирая со лба пот и старательно отводя от Симы глаза:

– Матери надо сообщить. Я здесь надолго, наверное… Смену белья мне надо и одеяло мое, стеганое. И фрукты. Пусть мать компот сварит. И пижаму, пижаму…

– И документы, – спокойно напомнил врач, оформлявший прием больного.

– И документы, – послушно повторил пациент. – И шаль материну, пуховую, грудь укутать…

– Я сбегаю, Миша, – мучась от охватившей ее непонятной неловкости, сказала Серафима. – Ты не волнуйся, я сбегаю. Тебе вредно волноваться!

Она уже уловила презрительный огонек, блеснувший из-под докторских очков, и стремилась поскорее завершить отведенную ей миссию.

– Только быстро, Сима! Улицы перекрыты из-за демонстрации, ты еле успеешь до вечера…

– Да бегу я уже, не волнуйся!

И вот сейчас растерянная Сима стояла напротив Людмилы и чуть не плакала от досады:

– Что же он мне не сказал, что мать его на работе? Как же я в квартиру-то попаду?!

– Не бойся, девка, – бодро сказала Люся, оттряхивая грязные от земли ладони. – У меня от этой самой, от тридцать восьмой квартиры, ключ запасной есть.

В те достопамятные времена – не в пример нашим! – соседи еще крепко доверяли друг другу. Такое явление, как консьержки в подъездах, появилось намного позже. Тогда же никому и в голову не приходило нанимать бабок для слежения за порядком в подъездах. Люся, напомню, работала на дому, и у нее хранилось сразу несколько связок ключей от чужих дверей – на случай, если хозяева потеряют свои ключи или, захлопнув дверь, забудут их дома.

– Правда? – обрадовалась девушка. – Ой, это же прямо здорово! Он там переживает, наверное. А Мише это вредно.

Людмила сбегала домой, и вскоре они вместе с Симой шуровали в квартире Чечеткиных, собирая в две большие хозяйственные сумки все, что заказал Михаил.

– Он компот еще просил сварить… – робко произнесла Сима, нерешительно оглядываясь по сторонам.

– Обойдется! – Люся подхватила одну из сумок и взвалила ее себе на плечо. – Ну, сестра милосердия, пошли, что ли?

Людмила проводила пигалицу до самых больничных дверей и за то время, пока они тащили по улицам тяжеленные баулы, сумела выпытать всю ее нехитрую историю. Сима Миронова устроилась на работу в это конструкторское бюро совсем недавно, пришла по распределению, после строительного техникума, где получила профессию чертежницы. Работа ей нравится, коллектив дружный, вот только смущают молодые бородатые охальники из соседнего отдела: вечно смеются и отпускают вслед такие шуточки, от которых хочется провалиться сквозь землю.

– Да ты скромница, что ль? – спросила Люся, немного завидуя – ей никаких нескромных шуточек вслед никто никогда не отпускал. – Пошли их, знаешь, куда? Или, погоди… наоборот, флиртани с ними разок-другой, а? Да! А что? Боишься? Мама заругает?

– Не заругает, – мягко улыбалась девчушка, перекладывая тяжелую сумку из одной руки в другую. – Я детдомовская.

– Тю! – сочувственно присвистнула Людмила. – Сирота?

– Да. Мама рано умерла, а папу я не знала совсем.

С этого дня между девушками началась настоящая дружба. Стоило Людмиле, которая теперь, с наступлением лета, много времени проводила на своем балконе, увидеть во дворе маленькую легкую фигурку, как она тут же начинала призывно махать руками и зычно зазывать Симу к себе в гости. Но, как правило, та лишь ответно вскидывала ладошку и скрывалась в подъезде, где жили Чечеткины.

К Людмиле Серафима поднималась лишь ближе к вечеру. Девушки выходили на балкон, который и впрямь расцвел роскошными зелеными кустами, и чаевничали за маленьким круглым столиком до самой темноты.

– Че ты к этому Мишке ходишь-то все время, Симка? – сочувственно спрашивала Люся, глядя, как устало прислоняется подруга к балконной решетке. – Зовет он тебя, что ли?

– Зовет. Он, Люся, все время меня зовет. Болеет часто, мать на работе. И нездоровая она тоже, тетя Нюра. Обоим уход нужен.

– Платят они тебе, что ли?

– Нет, что ты. Нет.

– Так чего ж ты тогда?!

– Так. Жалко, – улыбалась Сима все той же своей мягкой, какой-то неземной улыбкой, которая обезоруживала даже Людмилу.

– Хоть бы проводил он тебя когда, – ворчала она, отворачиваясь. – Ведь как поздно ты домой уходишь! И все ради него. Страшно, поди, одной-то по темноте шастать?

– Страшно, – признавалась Серафима. – Но ты знаешь, Люся… Дома, то есть в общежитии, мне еще страшнее. Там так пакостно и неуютно! Мужики все время пьяные, по ночам в двери стучат, кричат… Драки, водка… Женщины все испитые какие-то, некрасивые, злые ужасно. Я потому и стараюсь попозже вернуться – не могу это все видеть. В детдоме тоже несладко было, а все не так.

– Квартиру на работе не дают тебе, что ли?

– Дают, – улыбалась Серафима. – Шестьсот восемьдесят третья я на очереди.

– Вот черти!

– Да ты не думай, мне не в тягость Мишу навещать. Даже наоборот. Хорошо у них, тихо… Можно думать о чем-нибудь, о личном. Миша не очень разговорчивый, и тетя Нюра молчунья. Сядем мы втроем, каждый своим делом займется – Миша лекарства пьет, тетя Нюра вяжет, я готовлю или уборку затею… И как будто каждый сам с собою. Хорошо! Мне такой тишины нигде больше не найти.

– Господи, да приходи ты ко мне и молчи себе хоть до самой ночи! – восклицала Людмила (хотя нельзя не признать, что свою способность соблюдать тишину она все же сильно переоценивала). – Я тебе, вон, софу выделю и ничего делать не заставлю. Дались тебе эти хворобы, тоже мне – прислугу себе отыскали бесплатную!

– Не могу я Люся, спасибо, – продолжала мягко улыбаться Сима.

– Да почему?!

– Жалко мне их…

– Тьфу ты!

Со временем, продолжая наблюдать за Серафимой, Людмила все же уверовала, что, ухаживая за матерью и сыном Чечеткиными, девушка и в самом деле не вкладывала в эти свои заботы никакой жертвенности. Ей было комфортно в обществе двух таких же молчаливых, как и она сама, людей. А следить за квартирой и готовить всем обеды Симу заставляло врожденное свойство никогда не сидеть сложа руки.

– Я сначала думала – может, она глубоко верующая? Или сектантка какая? – говорила нам Люся. – Знаете, бывают такие, немного блаженненькие, слегка на милосердии сдвинутые? А потом поняла: нет, она просто… ну, просто вот такая добрая. И в то же время… как бы это сказать…. Как будто отстраненная, замороженная немножко словно. Вроде одинокая – и в то же время не мучило ее это одиночество, понимаете? Все время с людьми, и в то же время сама по себе.

Мы кивнули, и Людмила продолжила рассказ. И продолжила она его с того места, как однажды, уже глубокой осенью, возле дверей подъезда появилась крышка простого гроба, обитого дешевеньким сатином. А вслед за этим в двери подъезда скорбной цепочкой потянулись окрестные старушки в черных платочках.

– Матвеевна! Кого бог-то прибрал?

– Нюру Чечеткину, из тридцать восьмой.

Престарелая мать Михаила умерла в одночасье, так, как хотели бы покинуть этот мир многие из нас, – сидя вечером перед телевизором с вязаньем в руках: просто откинулась на спинку кресла и преставилась. В тот день Серафима не навещала своих «подшефных», как язвила Людмила, и Михаил, уставший слабым голосом звать мать из соседней комнаты, был вынужден самостоятельно сползти с кровати и проковылять в гостиную. Наткнувшись на широко распахнутые материнские глаза, в которых уже не было жизни, и заметив тонкую ниточку слюны, стекавшую по ее морщинистой щеке из приоткрытого рта, добрый сын заорал благим матом и кинулся куда-то, сам не зная куда, в общем – из дому, в первый раз в жизни не нацепив на ноги войлочных тапок.