Девушка в синем - Нина Александровна Тихонова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Праздник окончен. Удалились гости и новобрачные. Сцена пуста. Один за другим медленно гаснут огни. Сказка растворяется в ночной темноте. Все было только сон… иллюзия…
Публика словно не знала, как еще выразить свой восторг, и казалось, никогда не кончатся ее рукоплескания и вызовы.
Памятный этот вечер завершился ужином всей труппы в ресторане «Траубе». Я перечитываю сохранившееся меню: «закуски — Романофф», «парфэ — Смирнова», на обороте подписи участников.
На следующий день пресса в длинных восторженных статьях превозносила исключительный успех спектакля всеми эпитетами немецкого лексикона.
Милый, чудесный Романтический театр! Дивный сон, исчезнувший в небытие… так незаслуженно забытый…
Тем временем в Берлин после продолжительного турне по Прибалтике и Скандинавии приехала одна из самых блистательных «звезд» Мариинского театра — Ольга Осиповна Преображенская[58]. В Берлине до нее побывала Анна Павлова[59] во всем расцвете своего дарования, ошеломившая немецкую публику.
Газетные статьи в один голос говорят о неожиданности первого появления Преображенской, не молодой, не идеально сложенной маленькой женщины в скромном хитоне. Но вот — она танцует. И у критиков нет слов, чтобы выразить свое восхищение, чтобы объяснить, что весь зал уже любит ее нежно, всем сердцем, что он во власти ее очарования, правдивости, задушевности. Техника и чистота исполнения («кружева плетет», — говорили про нее) — только деталь в сравнении с тончайшими нюансами вдохновения, превращающими ее танец в Искусство.
Подобно Павловой, выступая в любой стране, перед любой публикой, Ольга Осиповна покоряла сердца людей искренностью своего исполнения. Как и Павлова, вряд ли она была очень образованна. Безошибочный инстинкт заменял ей познания. В жизни человек исключительной отзывчивости, Преображенская ценила человеческое достоинство. Взрослых и малышей. Свое… и других. Она была также выдающимся педагогом.
Произошло все как-то очень просто. Короткий разговор по телефону — и на следующий день маленькая, скромно одетая женщина протянула мне руку. Правильные черты ее лица озарялись большими лучистыми глазами, отражавшими все оттенки ума, шарма и юмора. Лукавая улыбка, приоткрывавшая чудесные, довольно крупные зубы, дополняла лицо исключительного обаяния.
За неимением лучшего или за неспособностью его найти (Ольга Осиповна помимо таланта отличалась полной непрактичностью), она начала свои уроки в довольно неожиданном помещении в Шарлоттенбурге.
Большой зал, насквозь пропитанный запахом пива и сигар, начиная с полудня превращался в одно из берлинских заведений, где на небольшие, но многочисленные столики до ночи подавались сосиски с капустой, обильно запиваемые пивом. Утром подметался пол, столы опрокидывались один на другой, и в девять часов, держась за их вздернутые ножки, балетный класс одной из величайших артисток того времени приступал к упражнениям. За отсутствием рояля или пианино экзерсис делался под ее оглушительный счет.
В день моего поступления нас еще было только двое: я и Вера Троицкая[60], девочка моего возраста, дочь известного конферансье. Через несколько минут мое сердце на веки веков было отдано Ольге Осиповне, хотя… Поскольку я уже немного училась танцам, она пожелала узнать, каковы мои познания. Тут-то и пригодились эдуардовские pas de chat! Не без гордости я их проделала целую вереницу. Вереница была прервана: «Ну, уж это никуда не годится!» Вообще оказалось, что мне все нужно начинать сначала. Как ни странно, меня это нисколько не обидело и даже не огорчило. За Ольгой Осиповной я уже была готова следовать на край света и там безропотно выслушивать все ее категоричные замечания.
Ольга Преображенская
Ольга Преображенская с учениками. Дарственная надпись Н. Тихоновой: «Живи, дыши… и танцуй. О. Преображенская»
Тамара Карсавина
Нина Тихонова
Впоследствии, когда она так щедро делилась со мной познаниями и опытом, она как-то сказала: «Прежде всего ребенка нужно уважать». Несмотря на крик, которым она сопровождала свои уроки, было ясно, что Ольга Осиповна и ученики уважали друг друга. Вот почему последние, часто обалдевшие от ее гнева, никогда на нее не обижались. В ней не было и тени вульгарности, ирония ее никогда не была оскорбительной. Я подозреваю, что кричала она с целью добиться от учеников максимального напряжения. В балете необходимо владеть нервами и уметь не терять головы. Педагогический прием этот все же может оспариваться, и крики педагогов и балетмейстеров постепенно исчезают из обихода, тем более что многие теперь отказываются переносить такую терапию.
Постепенно класс Преображенской наполнился множеством учеников различного профессионального уровня. Кроме Веры Троицкой и меня, все они были взрослыми. Помню стройную Алису Никитину[61], Клавдию Павлову, на которую особенно обрушивалась Ольга Осиповна, и высокую красавицу немку, сделавшую впоследствии карьеру не то в театре, не то в кино, — Доротею, которая тогда мне показалась восхитительной.
Видимо, я делала успехи, и на Рождество мне предстояло выступать на празднике, организованном Гржебиными. Первое выступление было для меня огромным событием, к которому я готовилась изо всех сил.
Впервые отнесясь к себе сознательно-критически, я разглядывала в зеркало свою физиономию и осталась озабоченной. Ольга Осиповна одобряла мое исполнение «Вальса» Чайковского, и для меня этого было достаточно, но я полагала, что танцовщица должна быть красивой. Необходимо было выяснить все начистоту. На мой тревожный вопрос бабушка дипломатично ответила, что я — миленькая… Нужно сказать, что и сама бабушка, и дед в молодости, и мама, и Андрюша были на редкость красивы, и, как я узнала впоследствии, в семье считалось, что я «лицом не вышла». Я была в отчаянии.
Первое мое выступление прошло тем не менее удачно, и одобрительные отзывы Ольги Осиповны и гостей, среди которых были любители балета, окрылили меня и немножко успокоили мое семейство.
Я забыла, что лицом я непохожа на Карсавину[62], которую незадолго до того видела в концерте. Выступления Тамары Карсавиной с ее партнером Петром Владимировым[63] меня потрясли. В антракте растерянная мама не знала, как унять своего рыдающего ребенка. Каждое движение Карсавиной воспринималось мной не умом, не сердцем, а обнаженными нервами. Как струна, они отзывались на все оттенки ее танца, на малейшее колебание ее рук. Во мне все словно таяло вместе с ней, когда в шопеновском «Вальсе» ее белые тюники растворялись в воздухе, мягко подброшенные Владимировым. Легко-легко душа ее отрывалась от земли и, казалось, не
