Галактический следопыт - Джек Вэнс

Проснувшись, я почувствовал себя лучше. Камера оставалась такой же, как прежде — только кто-то оказался настолько любезен, что прибрал на полу, а на столе рядом с кувшином стояла фотография Красавца. Но все-таки что-то было не так. Была ли это та же самая камера? Нет! Теперь стены были покрыты бледно-желтым пластиком, а не белым. Я проголодался и все еще хотел пить. Поднявшись на ноги, я заметил на маленькой сцене хлеб, сыр и фрукты, а также стеклянную кружку с пивом. Минуту-другую я смотрел на все это, не двигаясь с места. Может быть, пиво тоже было отравлено, как вода. Какая разница, однако? Отравиться было не хуже, чем умереть с голода. Я схватил хлеб с сыром. Они были резиновые. А в кружке было не пиво, а какое-то плотное желе. На дне кружки лежала фотография подмигивающего человека — Красавца.

Я понял, что надо мной издеваются, и решил стоически переносить происходящее. Кто-то наблюдал за мной — какой-то помешанный садист, причем садистом этим был, вероятно, Красавец собственной персоной. Я твердо решил, что он не получит от меня никакого удовлетворения. Отвернувшись, я отошел от сцены, сел на стул — и тут же вскочил, пронзенный электрическим шоком. Полный достоинства, я направился к кушетке. Вся постель была пропитана водой. Тогда я уселся на столе. Через несколько минут я снова взглянул на сцену — поднос переместился, что-то изменилось. Посидев на столе еще минуту-другую, я беззаботно прошелся по камере, чтобы рассмотреть содержимое подноса поближе. На этот раз в нем была настоящая еда. Я взял поднос, поставил его на стол и наелся. При этом я сидел на стуле — голод заставил меня полностью забыть, что это был электрический стул. Наевшись, однако, я вспомнил об этом, и каждую секунду ожидал очередного шока. Но ничего не произошло. Между прочим, так меня кормили на всем протяжении моего заключения. Иногда еда была настоящей, но в большинстве случаев она была резиновая. Промежутки времени между настоящими кормежками были неравномерными — я никогда не знал, когда меня снова надуют». Дерби горестно рассмеялся: «Когда официанты привезли сюда тележку, я был почти уверен, что еда будет поддельная — и нисколько не удивился бы, если бы так оно и было».

«Возникает впечатление, что вы стали жертвой тщательно продуманной, систематической пытки».

«Называйте это как хотите. Трюк с едой был детской шуткой по сравнению с тем, что последовало. Через некоторое время я даже привык к нему настолько, что перестал придавать ему значение.

Кстати, электрическим шоком меня больше ни разу не пугали, хотя я постоянно подозревал, что рано или поздно это случится. И после первого неприятнейшего случая с кувшином воды я ни разу не отравился ни едой, ни питьем. Покончив с первой кормежкой, я снова огляделся — стены стали голубыми. Причем я был совершенно уверен в том, что раньше они были желтоватыми. Я стал на самом деле сомневаться, в своем ли я уме. Цвет стен продолжал меняться — но только тогда, когда я на них не смотрел: то они были белыми, то желтыми, то голубыми, а время от времени становились коричневыми или серыми. Я научился ненавидеть коричневый и серый цвета, потому что, как правило — но не всегда! — потемнение стен значило, что меня ожидала какая-нибудь особенно изобретательная мерзость».

«Странная процедура! — заметил Хетцель. — Возможно, своего рода эксперимент?»

«Сначала я тоже так думал. Но со временем отказался от этой мысли… Первые несколько дней ничего особенного не происходило, кроме изменения окраски стен и появления резиновой еды. Как-то раз, когда я лежал на кушетке, она сбросила меня на пол; в другой раз подо мной обвалился стул. Иногда я слышал у себя за спиной какие-то едва различимые звуки, раздававшиеся, однако, рядом, почти вплотную — шаги, шепот, хихиканье. А потом меня навестил Красавец. Стены стали серыми. Взглянув на сцену, я заметил, что около нее в стене открылась дверь, ведущая в длинный коридор. В дальнем конце коридора появился человек. На нем был водевильный костюм старого повесы Шальхо: трико в обтяжку из белого вельвета, расшитая голубыми узорами короткая розовая куртка с золотистыми кисточками, брыжи. Высокий, сильный человек с величавой походкой, очень красивый. Он подошел к краю маленькой сцены и смотрел в мою сторону — не на меня, а в мою сторону — со странным выражением на лице, не поддающимся описанию: насмешливым, скучающим, презрительно-надменным. Красавец сказал: „Ты здесь удобно устроился. Слишком удобно. Мы этим займемся“.

Я закричал: „Зачем вы меня тут держите? Я же ничего вам не сделал!“ Он словно меня не слышал, но наставительно произнес в воздух: „Тебе придется взяться за ум и хорошенько подумать“. Я ответил: „Тысячу раз я уже думал обо всем, о чем здесь можно было думать!“

И снова он не обратил внимания на мои слова. „Надо полагать, ты чувствуешь себя одиноко, — посочувствовал Красавец. — Может быть, тебя развлечет подходящая компания. Действительно, почему нет?“ И в тот же момент на сцену выбежала дюжина зверьков, похожих на маленьких куниц, но с колючими хвостами, длинными острыми клыками и шипами, растущими из суставов конечностей. Пища и шипя, эти бестии набросились на меня. Я вскочил на стол и сбрасывал их пинками на пол, когда они прыгали, пытаясь меня достать. Красавец наблюдал из дверного проема с абсолютно спокойным лицом — он даже ни разу не улыбнулся. Два или три раза этим адским хорькам почти удалось в меня вцепиться, но в конце концов они потеряли терпение и стали бегать по камере. Когда кто-нибудь из них пробегал мимо, я прыгал на него со стола и ломал ему шею или хребет. Таким образом я их всех уничтожил. К тому времени Красавец уже давно смылся, а дверь закрылась.

Я свалил зубастые трупы в углу и стал изучать тот участок стены, где был дверной проход. Дверь соединялась со стеной бесшовно, невозможно было нащупать даже мельчайшую неровность — еще одна тайна, хотя теперь я уже воспринимал тайны, как повседневные события, как должное, если можно так выразиться. Тем не менее, если Красавец хотел, чтобы я думал, он добился своего, потому что я только и делал, что думал.

Я никак не мог догадаться, зачем со мной сыграли такую изощренную подлую шутку. За что мне было мстить? За исключением жалкой провалившейся авантюры с контрабандой, за всю свою жизнь я практически никому не сделал ничего плохого. Эксперимент? Кто-то хотел свести меня с ума? Но в таком случае меня можно было бы подвергать гораздо более жестокому обращению. Меня принимали за кого-то другого? Вполне возможно. Или, может быть, я оказался во власти свихнувшегося озорника, наслаждавшегося жестокими шутками. Я не мог представить себе никакого разумного объяснения происходящему».