Хозяйка розового замка - Роксана Гедеон

— Вы устраиваете мне сцену? — холодно спросила я, ибо в душе знала, что меня не в чем упрекнуть.

В синей глубине его глаз сверкнули искры, наподобие язычков пламени, что вырываются из-под тлеющих углей. Это был тревожный признак, и я безошибочно угадала его значение.

— Сцену? Да что вы! Я просто хочу знать.

— Александр, вы все эти дни почти не отходили от леди Эммы.

— Это неправда. Весь вчерашний день я был на раскопках.

— Не знаю. Но мне показалось, что ей вы уделяете больше внимания, чем мне. И все-таки я не подозреваю вас.

— В том-то и разница. Потому что я, — он подчеркнул это, — вас подозреваю. И у меня есть основания. Я ни одной ночи не провел вдали от вас. А вы сегодня гуляли до самого утра.

— Я была у королевы!

— В это трудно поверить, не так ли, моя милая?

Лицо его исказилось. Сильно сжав мои плечи, он заставил меня встать, резко, грубо повернул к себе.

— Мне все это не нравится. Вы слышите, дорогая? Я этого не люблю. Не люблю, когда моя жена где-то ходит по ночам. Когда ее приглашают к себе короли. Когда она во время бала уходит с ними в беседку — сделать такое, зная репутацию Фердинанда, могла только шлюха. Должен ли я в это поверить?

Он так сильно сжал мне запястье, что легко мог бы сломать руку. От боли у меня невольно слезы навернулись на глаза.

— Оставьте меня, мне больно!

— По-моему, не слишком больно для женщины, которая целую ночь была неизвестно с кем! Черт побери!

Его руки вдруг разжались, и он оттолкнул меня от себя с таким гневом и безжалостностью, что я едва удержалась на ногах и, подавшись назад, больно ударилась затылком о косяк двери.

Это было для меня уже слишком. Мало того, что он встретил меня сплошными незаслуженными оскорблениями, он еще почти избивает меня! Словно что-то оборвалось у меня внутри. Закрыв лицо руками, не в силах стоять на ногах, я побрела к постели, упала лицом в подушки и зарыдала так отчаянно, словно была одна в комнате.

Я расплакалась вполне искренне. Мне действительно стало до ужаса жаль себя. Какой же он негодяй! Не дал мне и слова сказать! Я ведь ни в чем не виновата, виноват скорее он — тем, что слушал во время бала песни Эммы Гамильтон в беседке. Меня даже некому было защитить, кроме королевы! И теперь меня за это же и оскорбляют!

Сколько времени так прошло — я не знала. Только вдруг почувствовала, как его руки легли на мои вздрагивающие плечи, он склонился надо мной, осторожно стал поворачивать к себе. Я попыталась вырваться, чувствуя себя слишком униженной, чтобы спокойно встретиться с ним лицом к лицу, но он мягко удерживал меня.

— Оставьте меня в покое! Я не хочу вас видеть!

Рыдая, я извивалась в его руках, но он не отпускал, прижимая меня к себе, укачивая, словно маленького ребенка, и потом, взяв мое лицо в ладони, стал покрывать поцелуями.

— Ах, cara! Почему ты вынуждаешь меня терять человеческий облик? Прости, что я ударил тебя и заставил плакать! Как мне загладить свою вину? Может быть…

Он коснулся губами моих губ и долго целовал мой дрожащий рот, пока рыдания не пошли на убыль и я не стала успокаиваться. Он ласкал меня, целовал, но обида моя не совсем утихла, и, чувствуя, что поддаюсь трепетной нежности его ласк, я снова попыталась оттолкнуть его. Он, казалось, вовсе от этого не обижался и не останавливался; мягко поддерживая меня одной рукой за талию, он осторожно, не давая мне двигаться, расшнуровывал мой корсет, стягивал с плеч платье, и его руки снова и снова касались моего тела.

— Cara… Carissima… вот так… Хочешь, покажу, как я люблю тебя? Не зажимайся так!

Я попыталась возразить, но сразу смолкла, когда его руки снова двинулись от моих грудей к ключицам, к шее, а потом заскользили вниз, по пологой плоскости живота, к бедрам. И вот его рука, теплая, словно весенний ветерок, и мягкая, как вода, ласковая, как сон, осторожно раздвинув бедра, проникла внутрь. Его губы покрывали мое тело поцелуями, — они возбуждали меня настолько, что даже перехватило дыхание от внезапного испуга. Я хотела что-то сказать, но не могла подобрать нужные слова, не могла заставить себя шевельнуть языком, обрести голос, и тело меня уже не слушалось. Я лишь стонала — сначала приглушенно, потом все громче и громче, и, уже не владея собой, не сдерживаясь, закричала в муках удовольствия, чувствуя внутри себя прикосновение острого языка, который искал-искал и, наконец, нашел источник сладчайшего наслаждения, с содроганием исторгнутого из самой глубины моего естества. Последовали конвульсии, я выгнулась дугой в пароксизме страсти и утоления.

Потом я была такая ослабевшая, словно в обмороке, когда он накрыл меня своим телом, глубоко проник в меня, осторожными, но сильными толчками стал погружаться и выходить, — но, несмотря на бессилие и полузатуманенность рассудка, я с каждым мгновением все больше подавалась ему навстречу, все более жадно и ненасытно впитывала в себя…

Волна наслаждения смыла меня и унесла в забытье, а мои губы сами собой все еще шептали:

— Мой милый… Хороший… Любимый… Мой муж…

12

— Сюзетта! Ах, Сюзетта миа! Искусительница! Колдунья!

Я мгновенно проснулась, едва услышав его голос. Он поцеловал меня, шепча все те же слова, а я, млея от того, что слышу, все же невольно бросила взгляд на часы. Как это нас угораздило заснуть после той ссоры и необычного примирения? К завтраку мы опоздали. Был уже полдень… Оставалось только гадать, что подумают о нас хозяева.

Я повернулась к Александру, честно, спокойно рассказала, как все было, не утаив даже странностей королевы и ночи, проведенной в ее спальне. Он слушал, нахмурив брови; меня забавляла его серьезность, и я нежно попыталась разгладить складку у него на переносице.

— Полно вам сердиться. Я люблю только вас и никогда другого не полюблю.

Он взял меня в объятия, привлек к себе на грудь.

— Простите меня еще раз. Я тогда… нельзя сказать, что я верил в то, в чем вас обвинял. Я просто сорвался. Ведь, в сущности, я вам доверяю.

— Да, кстати, на балу за мной многие ухаживали, а вы нисколько не ревновали.

— Я не собственник по натуре, моя радость. Мне нравится, что вы пользуетесь успехом, что вас находят очень красивой, что в вас влюбляются другие мужчины. Вам ведь это лестно, не так ли? И мне тоже. Я горд, имея такую жену. И я спокоен, потому что доверяю вам. Я, как мне кажется, не из тех, кто выходит из себя, если жена улыбнется другому мужчине.

— И я рада, что вы такой, — шепнула я. — В сильной ревности всегда больше самолюбия, чем любви, правда?

— Правда, моя дорогая. А вас я люблю больше, чем себя. Вы же моя, не так ли?

Я кивнула.

— Ну, вот видите, я знаю это.

Смеясь, я произнесла:

— По-видимому, мое отсутствие этой ночью поколебало все-таки ваши взгляды.

— Только на минуту. И я теперь убедился, как был не прав. Убедился, потому что за вашим отсутствием ничего дурного не стояло.

Он закинул руку за голову, вытягиваясь на постели и крепче прижимая меня к Себе. У него было такое сильное, мускулистое тело, широкие плечи и такая смуглая кожа, что я по сравнению с ним казалась просто Белоснежкой.

— А как же с моей стороны? — проговорила я. — Как же Эмма Гамильтон?

Улыбаясь, он поцеловал меня в волосы.

— Эмма Гамильтон — ослепительная женщина, сударыня. У нее прекрасный цвет лица, красивые глаза, великолепные волосы и фигура выше всяких похвал… — Я сделала недовольную гримасу, и он продолжил: — Но она не обладает единственным бесспорным достоинством — она не Сюзанна дю Шатлэ, и из-за этого она все теряет.

…Я была рада, когда Александр, выслушав мое сообщение о Вилле-под-Оливами, согласился туда поехать. Было бы слишком неудобно оставаться в Неаполе после того, как я все рассказала герцогу о поведении Фердинанда IV: пожалуй, если бы они встретились, то не удалось бы избежать неприятностей. К тому же, несмотря на уверения Александра, что Эмма Гамильтон — не Сюзанна дю Шатлэ, я все-таки хотела бы жить от этой женщины чуть в отдалении.

А еще я стала понимать, почему раньше, при Старом порядке, браки редко покоились на любви. Пробыв в Неаполе несколько дней, я физически почувствовала, как уносит меня этот светский поток различных спектаклей, балов, пикников, приемов, — они изматывают, утомляют, забирают все силы для внешнего блеска, и когда ночью ты, наконец, добираешься до постели и остаешься со своей половиной, у тебя уже нет никакого желания что-то чувствовать. Дневные развлечения опустошают тебя. Ты уже ни на что не способна.

Слава Богу, нам с Александром это не грозило.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ВОЛШЕБСТВО ТОСКАНСКОЙ ВЕСНЫ

1

Я открыла глаза.

Было, как всегда, уже довольно поздно. С тех пор как мы переехали на Виллу-под-Оливами, которая, точно ослепительно-белый корабль, возвышалась на холме над остроконечным мысом в Сорренто и над синими водами Неаполитанского залива, я потеряла привычку просыпаться рано. Вилла-под-Оливами стала для нас словно любовным гнездышком, и мы с Александром, более склонные к объятиям и любви в то время, когда за окном сгущалась темнота, занимались этим до двух или трех часов ночи, лишь потом обессиленно засыпая, — так что, при всем желании, подняться рано я не могла.