Весна сорок пятого - Илья Туричин

Шли в школу дети, худенькие, бледные, в обносках, со старенькими портфелями и ранцами, а то и просто с какими-то мешочками, набитыми книгами и тетрадями. Шли весело свободные дети по свободному городу. И Гертруда Иоганновна улыбалась им. И вспоминала своих мальчишек, но боль и тревога за них как-то притуплялись, и в сердце начинала теплиться надежда. Жизнь не убить! Вон пробивается травка, крохотная, бледненькая, меж тяжелых холодных и влажных плит панели, нашла трещинку и пробилась, учуяв солнышко. Нет, жизнь не убить, жизнь сильнее!

По вечерам она сидела с Пантелеем Романовичем на кухне. Старик медленно плел неуклюжими, негнущимися пальцами корзинку из тонких красноватых прутьев лозы. Он всегда был чем-нибудь занят, то подшивал валенки, то, надев брезентовый передник, точил пилу напильником, то строгал ножом какие-то колышки неизвестного назначения. Видимо, работа отвлекала его от мрачных мыслей, от воспоминаний, от одиночества или просто боялся остановиться, понимая что остановка - смерть.

Оба были немногословны, и разговор у них шел медленный, с большими паузами, которые заполнялись обоим понятными мыслями, с недосказанными фразами, которые не нуждались в досказывании. Пантелей Романович вспоминал Петра и Павла, как привел их ночью к себе как они возились тут - мальчишки! - делали зарядку по утрам, на руках ходили, ногами дрыгали. Ни от какой работы не отказывались на улицу ни разу не вышли - такой приказ был. Хорошие мальчишки. Потом, как справил их в лес, долго скучал, беспокоился. Дети все-таки!… Не детское это дело - война. Как пришли к нему Толик со Златой, искали Киню.

Услышав свое имя, Киндер подымал голову и начинал постукивать хвостом по полу: "здесь я, здесь", а когда произносили "Петр" или "Павел", настораживался и вопросительно смотрел в глаза то хозяйке, то хозяину, склоняя голову то на одну сторону, то на другую. Пантелея Романовича он, безусловно, считал тоже хозяином и слушался.

Гертруда Иоганновна в свою очередь рассказывала о том, как работали в цирке, как ребята любили лошадей, дружили с медведями и слонихой. Как им не просто было и учиться хорошо и тренироваться каждый день, как репетировали до изнеможения и как радовались каждой удаче. Вспоминала их проказы, умолкала, волнуясь…

И ни разу Пантелей Романович не усомнился в том, что Петр и Павел скоро вернутся. Шла война, шли тяжелые бои. Уже чуя конец, фашисты яростно сопротивлялись. Гитлер грозил новым, невиданным оружием. Где Павел - неизвестно, Петр - в армии. А Пантелей Романович говорил о скором возвращении мальчиков так уверенно, словно знал, что они вернутся. И Гертруда Иоганновна охотно поддавалась волшебству уверенности и тоже начинала верить, что так оно и будет. И на душе теплело и хотелось жить!

Вот только в одном они не сходились. Старик был уверен, что мальчики вернутся непременно в Гронск и сразу же заявятся к нему. А куда ж им еще идти! Гертруда Иоганновна склонялась к тому, что они вернутся в Москву и будут искать ее в Управлении цирков. Ведь Петр знает, что она в Москве. И может быть, неправильно, что она взяла отпуск и примчалась в Гронск.

Очень хотелось повидать всех: и Злату, и Василя, и старика сторожа Филимоныча, у которого жил Флич. Но в госпиталь к Василю не пустили, где живет Злата, она не знала, Филимоныча не оказалось дома. Толик не появлялся, ходил в школу и еще куда-то на стройку. На улице она встретила кое-кого из бывших партизан, поговорили накоротке, все спешили, у всех были дела.

Несколько раз видела пленных, они строили дома и чинили дороги. Она молча проходила мимо. С этими разговаривать не хотелось.

Однажды вечером она сказала Пантелею Романовичу:

– Работать мне надо. Как вы думаете?

– Отпуск же…

– Работы нет… м-м… по специальность. Артистка цирка без цирка.

Пантелей Романович только взглянул на нее, оторвавшись от плетения.

Помолчали.

– Как неприкаянная… Так по-русски?… Все работают, весь город. Дети… Нельзя есть незаработанный хлеб. Морально.

– И куда ж подашься?

Гертруда Иоганновна пожала плечами.

– Надо искать специальность. Я ж ничего не умею! - сказала она удивленно.

– Директором была.

– Совладелицей. - Гертруда Иоганновна засмеялась. Даже вспомнить страшно!

– Забыть еще страшней, - тихо произнес Пантелей Романович.

– Хорошенькая специальность - совладелица! Как думаете, Пантелей Романовиш, меня будут брать на какую-нибудь работу?

– Отчего ж?

– Я считаюсь в Москве живущей. И потом мой выговор.

– Ты что, зло людям делала? - рассердился старик. - Ты за Советскую власть рисковала. Ордена…

– Да-да… Конешно… Я буду спрашивать у товарища Мошкина.

И она пошла утром к Мошкину.

По голубому небу быстро бежали легкие белые облака, то и дело закрывая солнце. Ветер гнал по улице пыль, заворачивал ее в маленькие смерчики и тут же рассыпал их. Возле домов и заборов с северной стороны еще лежал грязный снег, и, вероятно, от него ветер набрался холода. Гертруда Иоганновна то и дело поправляла шарф, потому что ватник был без воротника.

Мошкин обрадовался, ей, расспросил, где она устроилась, как настроение? Нет ли чего нового о ребятах?

– Надо работать, Ефим Карповиш. Все работают.

– Дело.

– Но я нишего не умею.

– Так уж и ничего? Вы, Гертруда Иоганновна, артистка, работник культурного фронта. А у нас с культурой плохо. Большая нехватка кадров.

– Но я нишего не могу без цирк.

– Будет. Будет вам и белка, будет и свисток.

– Свисток?

– Это стихотворение Некрасова.

– Ага…

– В смысле, все будет. И цирк будет. А пока что и без цирка дел невпроворот. Вот я сейчас брякну Чечулину.

– Что есть "брякну"?

Мошкин провел рукой по желтому лицу.

– Вульгаризм. Не следим мы за культурой речи. Позвоню по телефону Чечулину, он вас возьмет в отдел. - Мошкин снял трубку, набрал номер. - Товарищ Чечулин. Здравствуйте. Мошкин, начальник горотдела милиции. Тут у меня в кабинете сидит артистка Лужина… Что?… Ну уж, если у меня, так непременно арестованная?… Лужина… Знаю, что не знаете. Я к вам ее подошлю, у нее ба-альшой опыт организационной работы. Она тут у нас заворачивала кое-каким искусством. - Мошкин прикрыл трубку ладонью и подмигнул Гертруде Иоганновне. - Да нет, она не здешняя. Из Москвы. Но вроде бы и здешняя… Рады будете? Так я ее подошлю к вам и договаривайтесь… Лады. До свиданья. - Мошкин энергично положил трубку на рычаг. - Согласовано. Пойдете к Чечулину, в отдел культуры. Помещается он в горсовете. Где была городская управа, - уточнил он.

– Хорошо. А что я буду делать?

– Как что? Культурой заправлять. Он человек хороший, но один в поле. А вы - артистка!

Гертруда Иоганновна распрощалась с Мошкиным и пошла в горсовет. Даже смутно не представляла она себе, что сможет делать в отделе культуры, но верила Мошкину. Мошкин зря не пошлет. А главное сейчас - работать!

Когда входила в здание горсовета, сердце невольно сжалось. Сколько раз она бывала здесь! Тогда у двери стояли немецкие автоматчики. И в вестибюле. Вот лестница. Сюда пускали только по пропускам Неужели это она подымалась по ней на третий этаж в кабинет доктора Доппеля? Улыбалась встречным офицерам? Подымала руку в фашистском приветствии?…

Она остановилась возле лестницы, внезапно напряглась, словно вот сейчас оттуда спустится Доппель, сияя улыбкой.

– Рад вас видеть, Гертруда! Вы кого-нибудь ищете?

Она так явственно услышала его голос, что невольно вздрогнула.

– Вы кого-нибудь ищете? - спросил кто-то рядом не голосом Доппеля, но тоже знакомым.

Она обернулась. Перед ней стоял невзрачный лысый мужчина с повязкой на рукаве. В вестибюле горела одна лампочка и было темновато.

– Мне нужен отдел культуры.

– Фрау Копф… - сдавленным голосом прошептал мужчина и шарахнулся, словно увидел привидение.

И тут она узнала лысого, это же господин Рюшин из финансового отдела! Она удивилась, но не подала виду, в ней проснулась артистка. На какое-то мгновение она действительно стала фрау Копф, богатой и надменной владелицей гостиницы и ресторана.

– Здравствуйте, господин Рюшин, - произнесла она величественно.

Рюшин испуганно замахал руками, зашипел:

– Тс-с-с… Какой "господин"… Товарищ Рюшин… Вы… Вас же убили партизаны!…

Гертруда Иоганновна согнула руки в локтях, посмотрела по очереди сначала на одну, потом на другую.

– Что вы говорите? А я и не заметила! Тихо, бога ради, тихо!…

– Пошему? - удивленно протянула она и спросила нарочно громко: - Так где, вы говорите, отдел культуры? - Она небрежно расстегнула ватник, чтобы Рюшин увидел ее ордена.

И Рюшин увидел. Нижняя челюсть его отвисла, судорожным движением он достал из кармана носовой платок и вытер вспотевшую лысину.

– Я… Мне… Меня простили. Что я?… Мелкая сошка. Жить-то надо было!