Станислав Ростоцкий. Счастье – это когда тебя понимают - Марианна Альбертовна Ростоцкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я много думаю об этой картине, и мне становится легче. Как будто кто-то поручил мне перенести все это для того, чтобы сделать что-то большое в искусстве, ибо только человек, переживший большое горе, может создать большое искусство. В противном случае оно, может быть, будет интересным и новым, но оно будет холодным. В нем не будет человеческого сердца, сердца, о котором ты вспоминаешь в своем письме. Давай будем думать так, думать и запоминать. Я много видел за это время. Видел сцены, которые доводили до слез. Слышал рассказы, которыми смешил, и все это я прячу поглубже в себя для того, чтобы когда-нибудь извлечь их на свет божий и дать возможность другим людям возмущаться, негодовать, смеяться и радоваться. Разве это не здорово. Разве это не смысл жизни, разве ради этого не стоит перенести все и в тысячу раз больше того, что мы переносим.
Возвратимся на землю. Никаких нестроевых теперь нет, а посему я попал в полковую школу. Некоторые из наших уже уехали на фронт старшими сержантами и т. п. Это проучившись дней 10. Мне дали замполитрука и тоже уже собирались отослать, но неожиданно понадобились фотографы, и вместо фронта я попал на 4 дня домой в Казань для закупки фотоматериалов. Поездка на фронт пока откладывается. Между прочим, если папа сумеет достать метол, гидрохикон, сульфит Na, фотобумагу и даст мне телеграмму, то я, может быть, сумею вырваться в командировку в Москву. Только, конечно, химикаты мне нужны килограммами, ну хотя бы 1 кг метола, а бумага сотнями листов. Если это возможно, то пусть телеграфирует. Напиши мне свой телефон, так как могу оказаться в Москве буквально на полчаса, если поеду на фронт, то все-таки, может быть, сумею позвонить. Папу успокой. Скажи, что все в порядке. Про условия жизни не распространяйся. Скажи, что пока останусь в Сурке, около Йошкар-Ола, и буду наезжать в командировки в Казань.
Сам старайся есть побольше (хотя знаю, как это трудно), чтобы назло врагам пожать мне руку. Ох, Юрка, выпьем же мы с тобой. В отпуске я пью уже четвертый день, так как дядя мой в Казани и, следовательно, Spiritus vini имеется. Не завидуй. Мы еще выпьем с тобой, так что ведьмы на том свете канкан танцевать будут. Жди меня и читай за меня. Мне это сейчас не дозволено. Привет всем друзьям. Целую. Твой Стаська.
Мой адрес пока такой: Марийская АССР, г. Йошкар-Ола, п/я № 8, 2-й учебный батальон, 1-я рота, С. Ростоцкому.
* * *
22.07.1942
Дорогой Юрка!
Наконец-то я получил от тебя весточку, а то я решил уже начать обижаться, но красная открытка и записка, пересланная с «моим оказистом», вернули мне утраченное спокойствие. Как видно, ты не получил ни одного моего письма, хотя они были похожи на мечты девицы, только что вышедшей из монастыря (а впрочем, сравнение неудачное: не очень-то уж чисты эти мечты, вероятно). Обижаешься ты зря, ибо знай, что тебя я никогда не забуду – у меня перед глазами всегда твое чу́дное письмо, которое так помогло мне в прошлые дни. Спасибо за все ваши хлопоты обо мне. Между прочим, я прошел гарнизонную комиссию по статье 9 В нестроевой. Сообщи Мише. Ведь я там принесу гораздо больше пользы, чем здесь.
Дни идут однообразно, один за другим. Сегодня уже месяц войны и годовщина со дня 1-й бомбардировки Москвы. Помнишь первую ночь, небо, освещенное взрывами снарядов и лучами прожекторов, а сейчас надо мной хмурое осеннее небо, готовое разразиться рыданиями, от которых у нас начинает плакать потолок, а пленка, пластинки и бумага заболевают гриппом. О Москве пока и не заговариваю. Боюсь, не спугнуть бы.
Юрка, прости меня за такие серенькие скучные строчки, но, ей-богу, ничего на ум нейдет. Читаю в свободное время розовенький роман Марселя Прево «Осень женщины» – самая подходящая литература для молодого человека эпохи Отечественной войны.
Удивляет меня, что нет ни одного письма от папы и Болеслава.
Да, и забыл. Как ты нашел Лялю. Поухаживай за ней, если тебе, конечно, не неприятно.
Юрий, я у тебя видел ФЭДовский увеличитель и прочие причиндалы. Кто-то занимался фотографией. Если ты, то сохранился ли у тебя ФЭД? Мне он может сослужить службу. Прости, что я так бесцеремонен в обращении с твоими вещами. Пиши мне больше и чаще.
Крепко целую. Твой Стась.
* * *
29.08.1942
Мой милый друг!
Ты, наверное, думаешь обо мне не совсем лестно и дуешься, что можно заключить из того минимального количества строчек, которые ты мне посвящаешь. Конечно, ты можешь ответить мне в том же духе. Но что поделаешь: писание писем, как известно, есть результат некоторой работы ума, а я за последнее время разучился работать головой и больше думаю животом, прости за вульгаризм. Твои письма давали пищу моему уму, но они стали очень редкими вестниками на моем горизонте. Ну, прости. Давай не будем считаться. Ведь я все это время жил надеждой на свидания. Теперь мечты мои рухнули (мама расскажет тебе подробности). Давай снова протянем друг другу ладони наших писем.
Жизнь моя до того однообразна и скучна, что писать о ней не стоит. Мама расскажет тебе о моем времяпрепровождении. Зато все приезжающие из Москвы говорят о кипящей ключом жизни. Так очаруй же меня рассказом о ней. Только не разочаровывай. Уговоришь? Пусть это будет сказка.
Как у тебя дела с сердцем. Ведь в 20 лет оно, ей-богу же, не может оставаться нейтральным. Я, как видно, остепенюсь. И Ляля будет последней гаванью, где я пришвартуюсь на все 4 якоря. Будем надеяться, что это будет большим счастьем. Надо же, в конце концов, рассеять миф о том, что работники искусств не могут быть хорошими семьянинами. Громко сказано! Будем надеяться, что мы все-таки что-нибудь сделаем на эмоциональном фронте. Кончится война. Люди вздохнут полной грудью. И начнут издавать чудесные вещи.
На улице слышен крик: «Мудохались, мудохались целый день и ни хуя не сообразят!» Эти слова прервали ход моих розовых
