Братишка, оставь покурить! - Николай Стародымов

Говорят, у разведчиков есть такая таблетка: каким бы пьяным ты ни был — проглотишь ее и сразу протрезвеешь. Врут, наверное. Но только ее слова стали для меня сродни той таблетки. Потому что я мгновенно протрезвел.

Это что же — простить? Можно многое простить, но только не такое. Предать мужа и пользоваться его льготами? И не только самой пользоваться, но и любовнику дать возможность пользоваться твоими же льготами?..

— Во сколько ОН приходит?

Людмила поняла, кого я имею в виду. Но она еще не поняла, что между нами все уже кончено окончательно.

— Через час, — бросила она взгляд на настенные часы.

— Через два часа я буду ждать Ярослава на автовокзале, — твердо сказал я. Короткая «расслабуха» закончилась. — Он должен принести все, о чем я говорил. И в первую очередь документы.

Людмила ничего не понимала.

— Но погоди, Костя… Ты ведь…

Я глядел на женщину, которая по-прежнему сидела на корточках перед разверстым нутром кухонного шкафчика с соблазнительно оголенными бедрами.

Лишь с этого момента она перестала для меня быть женой и стала обыкновенной… В общем, перестала быть женой. Она больше не была красивой, обаятельной и соблазнительной, желанной. Она перестала быть для меня женщиной, с которой еще десять минут назад я согласен был повторно связать свою судьбу.

— Я сказал: через два часа Ярослав должен принести мне чемодан и документы, — раздельно повторил я. — Деньги можешь не передавать!

Людмила ничего не могла понять.

— Но погоди, Костя! Что случилось?..

Однако я больше не желал объяснений.

— Через два часа на автовокзале!

Дверь громко щелкнула язычком замка. В памяти запечатлелись полные слез и недоумения глаза бывшей жены. И я знал, что больше в этой квартире не появлюсь. Меня здесь предали дважды.

Позже, когда я опять тащился в тряском автобусе, вспомнилось мне стихотворение, которое как-то мне читал Поэт — интеллигентный парнишка, за которого я вступился и который после того все время старался держаться поближе ко мне.

Как-то вечером, неумело затягиваясь подобранным «бычком», он нараспев читал стихотворение покойного уже Андрея Матяха:

«Давайте верить греку,Сказавшему: «Учти:В одну и ту же рекуДва раза не войти!Ведь устали не знаетТекучая вода,И все, что принимает,Уносит без следа».Был щедр на откровеньяПрактичный древний грек —Вне всякого сомненьяРазумный человек.Для нас, своих потомков,Он мыслил не спешаВ тени маслины тонкой,Под сенью шалаша…С тех славных пор античныхНемало лет прошло,В моря из рек различныхВоды перетекло.Но мы, пренебрегаяСоветом мудреца,Потоков проверяемТекучесть без конца.Отчаянно мечтаяМинувшее вернуть,Мы, в лоно вод вбегая,Со дна вздымаем муть.Река, забот не зная,Бежит за веком век.На нас, с небес взирая,Хохочет мудрый грек…И вдруг — остановиласьТекучая вода,И снова возвратилисьУшедшие года.С безумною надеждойМы вспенили поток.Да, все, как было прежде.Но… все-таки не то.И истина открыласьВ кристальной простоте:Река не изменилась,Да мы уже не те…

— Понимаете, Константин Васильевич? — говорил потом Поэт. — Мы все так надеемся, что когда выйдем отсюда, все у нас пойдет, как прежде. А ведь такого, как было, уже не будет. И дома, в смысле семьи, такого, как был раньше, как бы мы и ваши родные к этому ни стремились, всего этого уже не будет. Андрей Матях, автор этого стихотворения, абсолютно прав! Пусть даже река попытается повернуть вспять — мы-то уже не те! — Он сплюнул и втоптал в землю скуренный до последнего предела «бычок». — Потому что из памяти и из души вытравить все вот это, — он повел подбородком в сторону ближайшей вышки с часовым и «колючки», — просто невозможно…

ТАМ всем было нелегко. А таким вот интеллигентным паренькам — втройне.

С чего это теперь я вдруг вспомнил его? А потому, что в своем предвидении он сказал в самую точку: все мы за это время изменились. Вернее, изменились обстоятельства, которые, в свою очередь изменили нас. И что-то изменить, как бы того ни хотели, мы не в силах.

Умом я понимал, что все произошло именно так, как и должно было произойти, что я поступил именно так, как должен был поступить. И все же было мне неимоверно тоскливо.

Потому что мне попросту некуда было податься на всем белом свете.

Я ехал в электричке в сторону Москвы. Глядел в окно.

Думал. Пил прямо из горлышка купленную в привокзальном ларьке водку. Закусывал подсоленными орешками арахиса из пакетика. И снова думал, думал, думал…

Мысли скакали, подобно кенгуру, с одной темы на другую, с одного вопроса на другой.

Жена… Теперь, впрочем, я ее так не называл даже мысленно. Обозначил ее про себе абстрактно-отвлеченно: ОНА. И все, точка. Формально — да, она оставалась мне женой, потому что не подала своевременно документы на развод. Но, как теперь мне стало ясно, не подала с вполне определенной целью: чтобы не лишиться неких благ, положенных воину — хрен его задери, это слово — интернационалисту. Вот оно, «Свидетельство о льготах» в плексигласовом футляре, лежит в кармане — черта с два этот трахарь-перехватчик сможет теперь воспользоваться этой «корочкой» для пробивания моей бывшей семье, в которую он примазался, каких-либо поблажек. Сам их заслужи, сам за них повкалывай, кровушку пролей: свою, подчиненных, врагов… Много вас таких, привыкших брать от жизни то, что другие заработали, выстрадали, вымучили…

Написать бы сюда, в местную администрацию, о том, что некий имярек пользуется правами «афганца» незаконно… Ну да ладно, этого я делать не буду, пусть живет, гнида. И гнидесса моя при нем тоже пусть живет.

«Администрация»… Как ее назвал Ярослав? Лариска. Ну, ученики часто учителей за глаза по имени обзывают. Сам был таким же… Лариса… Чайка по древнегречески. Вот она бы так с мужем поступила, случись с ним беда?.. А-а, и она, небось, такая же как и все — все они, бабы, одним миром мазаны.

Такая же… Все ли они такие? Ведь были же декабристки, например. Правда, когда мы вспоминаем их, говорим словами Некрасова: «Русские женщины». А ведь их в Сибирь последовало только одиннадцать из полутора сотен сосланных, да и то две из них были француженками… Может, это и есть истинное соотношение порядочных и не слишком порядочных женщин: одиннадцать из ста пятидесяти?.. Кто его знает, такой статистики, наверное, никто не вел. Ну хорошо, а все ли мужчины порядочнее женщин? Нет, конечно. Просто мы от женщин ждем того, в чем сами не являемся образцами добродетели. Почему-то считается, что так оно и должно быть: мы грешим с посторонними женщинами, требуя от своей неукоснительной верности. Абсурд, если разобраться.

Однако я сейчас не о грехе как таковом. Просто я сейчас понял, что должны существовать рамки греха. Безгрешных людей не бывает. А потому порядочным можно считать только того, кто эти рамки выдерживает.

Браво, Константин Васильевич, съехидничал внутренний голос. Прямо Гораций, Конфуций или Козьма Прутков — какие афоризмы выдаешь… Вот только кто тебе сказал, что такие рамки должны и в самом деле быть? И кто, по-твоему, их должен устанавливать? И что хуже — грех тайный или грех открытый?..

Рекбус, как говаривал покойный Райкин-старший, кроксворд…

— Мужчина, в одиночку пить вредно.

Я даже вздрогнул от этого голоса, который столь бесцеремонно вторгся в мои разбегающиеся мысли. Повернулся от окна, оглянувшись.

Рядом со мной плюхнулась на вагонную лавку девица лет тридцати или около того, весьма шалавого вида. Глядела на меня оценивающе, будто дубленку примеряла. Или мужика на вечер «снимала».

— Так и ты выпей со мной, — не пытаясь подобрать ответ пооригинальнее, предложил я ей именно то, на что она откровенно напрашивалась.

Водки в бутылке оставалось еще граммов двести. А мне на голодный желудок, сам чувствовал, уже и в самом деле достаточно.

— Что ж, угости!

Годы без женщины! Годы!.. Она мне привиделась писаной красавицей. И к тому же непритязательной. В конце концов, пусть осудит меня тот, кто сам устоял бы в такой ситуации.

— Угощаю! — жестом гусара графа Турбина-отца, швырнувшего цыганам остатки карточного выигрыша, протянул я ей остатки водки. — Только извини, хрустальных бокалов и ананасов на закуску не купил… Как в том анекдоте: «Звыняйте, Джонни, бананив немае…»

Она коротко, с готовностью хохотнула, охотно ухватилась за горлышко. Правда, ухватилась немного неуверенно — видно, уже и без того была в подпитии. Приложилась, несколько раз крупно глотнула. Поперхнулась, сморщившись, закашлялась. Из уголка рта потекла на платье струйка водки.