Загадка старой колокольни - Анатолий Дрофань
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дедушка сказал:
— Почетный караул… К Ленину… На пост номер один…
— Пойдёмте и мы туда, — попросил я. Мы немного прошли за ними.
Как я завидовал тем солдатам!
— Вот это бы нам с тобою, — шепнул я Лёнчику.
Солдаты остановились у входа в Мавзолей, замерли в почётном карауле.
Сначала нам не повезло в Кремле с часовщиком. Дедушке сказали, что тот будет только завтра во второй половине дня. Но дедушка смог поговорить с ним по телефону, и свидание было назначено на пять часов вечера.
На следующий день на рассвете мы уже снова были на Красной площади.
Очередь собиралась в саду. Встали и мы.
На этот раз мы имели возможность рассмотреть всё досконально.
Утреннее солнце золотило купола на соборах. На кремлёвской стене ворковали голуби.
В одиннадцать часов очередь двинулась. Потихоньку, не спеша мы приблизились к Мавзолею.
Не знаю зачем, но дедушка взял меня за руку. Дядька Роман держал Лёнчика.
Переступили порог. В полумраке чей-то голос предупреждал:
— Осторожно — ступеньки! Осторожно — ступеньки!
Какая здесь торжественная тишина! Тишина и полумрак! Дедушка поднял меня на руки.
Слева я увидел Ленина. Его родное, такое дорогое, доброе лицо…
Как мне хотелось подольше побыть здесь! Но людской поток вливался и вливался в Мавзолей, и через какую-то минуту мы уже снова выходили к кремлёвской стене.
Не хотелось ни о чём говорить. Пусть будет перед глазами наш Ленин!
НА СПАССКОЙ
В тот же день в пять часов вечера мы были в условленном месте возле Спасской башни. К нам подошёл высокий, уже пожилой человек в широкополой шляпе, с палочкой в руке, спросил:
— Кто здесь ждёт часовщика?
Дедушка шагнул ему навстречу:
— Это мы… — и протянул руку. Начали знакомиться.
Его звали Пётр Корнеевич.
— Это очень хорошо, что вы решили отремонтировать часовой механизм, — сказал он.
— И всё из-за этих… — кивнул дедушка головой в нашу с Лёнчиком сторону и рассказал, как мы «открывали» те часы.
Пётр Корнеевич, ласково глядя на нас, похвалил:
— Молодцы, ребятки, что дедушке своему работу нашли. Но чем же я могу быть вам полезным?
— Понимаете, Пётр Корнеевич, — сказал дедушка, — отремонтировать те часы мы и сами в силе. Но мы хотим сделать почти новые куранты, чтобы они исполняли Гимн Советского Союза…
— Значит, вам нужна модель? Так?
— Да.
Пётр Корнеевич не спеша вынул из бокового кармана большой, блестящий ключ и начал открывать двери башни.
— Пойдёмте посмотрим…
Когда двери отворились и мы пошли по ступенькам вверх, Пётр Корнеевич сказал:
— Вам, наверное, интересно будет узнать, что часы, за которыми мне выпала честь присматривать, ещё в первые годы после революции были отремонтированы по указанию Владимира Ильича Ленина. Я вот уже несколько лет поднимаюсь к курантам и каждый раз удивляюсь, как Владимир Ильич, такой занятой тысячами разных государственных и партийных дел, всё-таки заметил и такую мелочь, что куранты на Спасской башне умолкли. Он сказал тогда: надо научить старый механизм исполнять новую революционную музыку — наш коммунистический «Интернационал».
— И Ленин поднимался по этим ступенькам? — спросил дядька Роман.
— И не раз, — качнул головой Пётр Корнеевич. — Приходил посмотреть, как идут работы по ремонту механизма, а потом приходил послушать голос курантов.
Ступеньки, старые, выложенные из камня, дышали прохладой. Я смотрел на них будто зачарованный. Вообще все эти дни я жил словно в сказке. Подыматься по ступенькам, по которым ходил Ленин, Владимир Ильич, смотреть на то, что видели и его глаза… Нет, это не каждому суждено! Не каждому! И какие же мы с Лёнчиком всё-таки счастливчики! И как должны благодарить дедушку, что взял нас с собой!
А тем временем, пока я так думал, мы поднялись на кремлёвскую стену. Туда, на ту древнюю стену, выводили широкие ворота…
Пётр Корнеевич открыл засов, приотворил створку ворот:
— Ой-ёй-ёй! Какая она толстая, эта стена! Да здесь же, по этой стене, может проехать автомобиль.
— И сюда Владимир Ильич приходил, — сказал Пётр Корнеевич. Когда мы поднялись ещё, наткнулись на нишу. А в неё дубовая скамья вмонтирована.
— Говорят, — продолжал часовщик, — что Владимир Ильич отдыхал вот здесь. Сидел на этой скамье, разговаривал с мастером, который тогда обучал куранты новой музыке. Это тоже было нелёгким делом, если учесть, что часы-то непростые. Но мастер всё же обучил их. И Владимир Ильич, рассказывают, горячо пожал ему руку, поблагодарив за работу.
Но вот мы уже поднялись к курантам.
— Можете взглянуть на Москву нашу, — сказал Пётр Корнеевич, подойдя к круглому окну.
Оно начиналось довольно высоко для нас с Лёнчиком. Пётр Корнеевич заметил это, подставил нам небольшую лестницу.
Какое безграничье города! Дома и дома! Одни внизу, другие вырвались высоко в небо и будто даже подпирают голубизну.
Тем временем Пётр Корнеевич открыл комнату, где помещались куранты, зажёг в ней свет. Мы увидели посреди комнаты огромный механизм со множеством колесиков, которые, смазанные маслом, поблёскивали желтизной зубцов. И маятник. Длинный маятник неторопливо, даже лениво, как показалось мне, покачивался из стороны в сторону.
Цок-цок… Цок-цок…
Этот звук я столько раз слышал по радио, а теперь даже вижу, как рождается он.
Цок-цок… Цок-цок… И с каждым взмахом маятника подвигаются по циферблату стрелки.
По ним сверяют свои часы — наручные, настенные, карманные, на пароходах, самолётах, под землёй и в космосе — миллионы и миллионы людей на всей планете. Не знаю, как для Лёнчика, а для меня, честное слово, это была сказка. Сказка наяву!
Потом дедушка, Пётр Корнеевич и наш дядька Роман долго ещё тщательно делали замеры часового механизма и переносили их на бумагу.
…Когда возвратились вечером в гостиницу, поужинали и легли спать, мы с Лёнчиком ещё долго не могли уснуть. Кровати наши изголовьями стояли одна к одной, и мы, склонившись с подушек, шептались, обсуждая вновь и вновь всё, что видели за день. Больше всего, разумеется, говорили о Мавзолее и о Спасской башне Кремля. А потом… Лёнчик ещё продолжал что-то вспоминать, но голос его уже шелестел, словно сухой листик на веточке дерева. Но вот дохнул ветер, сорвал его, понёс куда-то вдаль, а вместе с ним и голос моего друга. Глаза мои закрылись, и уже никакая сила не смогла бы поднять веки, потому что по всему телу уже разлилась сладкая истома.
…И снова я увидел себя и Лёнчика на Спасской башне. Стоим у окна, рядом с часами, с восторгом смотрим на Москву. Тогда вдруг слышу я — на ступеньках чьи-то неторопливые шаги. Оглянулся. Да это же Владимир Ильич идёт! Простоволосый, пиджак расстёгнут. Поднял голову, увидел нас, усмехнулся: «Ну что, ребятки, интересно?» «Очень», — говорю я.
«Вот и хорошо, — сказал Владимир Ильич и становится рядом с нами. — Теперь и вашему дедушке, думаю, легче будет обучить свои куранты играть гимн нашей прекрасной Родины. Но помогаете ли вы дедушке в работе?»
«Мы, Владимир Ильич, уже сделали для часов одно колесико», — похвалился Лёнчик.
Гляжу я на друга, а у него глаза горят, словно жаринки.
Ленин положил на плечо Лёнчику руку:
«Молодцы! А мамы на вас никогда не обижаются?»
Я почему-то вздохнул. Владимир Ильич заметил это, улыбнулся:
«Наверное, бывает?.. Угадал же?»
«Один только раз случилось, — признался я чистосердечно, — как на колокольню поднимались, часы искали и задержались…»
Владимир Ильич внимательно смотрит на меня, слушает, а на лице задумчивость. Когда я закончил рассказывать, он заметил:
«Мама, ребятки, — это самое дорогое, что имеем мы в жизни. И надо больше всего на свете ценить её и беречь. И её ласку, и её слово, и её милую, родную улыбку… А чтобы она чаще улыбалась, знаете, что для этого надо, ребятки?»
«Что, Владимир Ильич?» — спрашиваю я.
«Надо, чтобы в ваших дневниках чаще появлялись пятёрки», — молвил Владимир Ильич, доверчиво склоняясь ко мне.
«А-а, — сказал Лёнчик, — это правда. Когда у меня пятёрка, мама всегда улыбчиво смотрит на меня и говорит мне ласковые слова».
«Вот видите же…»
«А у меня и у Лёнчика часто бывают пятёрки, Владимир Ильич, — похвалился я. — Вот по немецкому языку у обоих нас только пятёрки… Мы с Вилли Кюнте переписываемся на немецком языке…»
«Это чудесно, что по немецкому языку у вас пятёрки. А как дела обстоят с родным языком?»
Я прокашлялся. Владимир Ильич прищурил глаза, внимательно поглядел на меня. Заметив мою растерянность, негромко сказал:
«Понятно… Значит, по родному языку у вас не всегда пятёрки?» — и перевёл взгляд на Лёнчика.
«Угу. — Мой друг опустил глаза. — Бывают четвёрки… А на диктанте, смотришь, и проклятая тройка иногда выскочит…»
