Меж рабством и свободой: причины исторической катастрофы - Яков Гордин

На этот счет, однако, существуют разные мнения. Н. И. Павленко характеризует Алексея во время следствия как "человека, наговорившего в исступлении немало нелепостей. Главная из них состояла в утверждении, что все население страны держалось его, Алексея, стороны"[32]. Во-первых, источник, на который в данном случае ссылается авторитетный историк, сомнителен (что сам Н. И. Павленко и оговаривает). Во-вторых, судя по всему. Алексей действительно мог рассчитывать в случае смерти Петра на массовую поддержку против Меншикова и Екатерины. Причем по разным причинам.

Пушкин, в процессе работы над "Историей Петра Великого" глубоко изучивший разнообразные материалы, писал:

Царевич был обожаем народом, который видел в нем восстановителя старины. Оппозиция вся (даже сам князь Яков Долгорукий) была на его стороне. Духовенство, гонимое протестантом царем, обращало на него все свои надежды[33].

Но если простой народ, не только экономически, но и психологически травмированный реформами и не понимавший их смысла, поддерживал царевича, как будущего "восстановителя старины", то был и совершенно иной слой, готовый поддержать права Алексея на престол после смерти Петра.

Ни Кикин, ни князь Василий Долгорукий, ни князь Михайло Голицын, ни князь Дмитрий Голицын, как уже говорилось, вовсе не хотели ликвидации реформ и восстановления старомосковских порядков.

И если бы царевич действительно планировал тотальную реставрацию, то они, прекрасно знавшие его планы и настроения, не поддержали бы его ни минуты.

В распоряжении историков имеются документы, свидетельствующие об ориентации на Алексея людей самых разных типов. В мае 1717 года царевич, находясь в Неаполе, получил письмо из Лондона: "Так как отец мой, брат и вся фамилия Бестужевых пользовалась особой милостию вашею, то я всегда считал обязанностью изъявить мою рабскую признательность и ничего так не желал от юности, как служить вам. Но обстоятельства не позволяли. Это принудило меня, для покровительства, вступить в чужестранную службу, и вот уже четыре года я состою камер-юнкером у короля Английского. Как скоро верным путем я узнал, что ваше высочество находится у его цесарского величества, своего шурина, и я по теперешним конъюнктурам замечаю, что образовались две партии, притом же воображаю, что ваше высочество при нынешних очень важных обстоятельствах не имеете никого из своих слуг, я же чувствую себя достойным и способным служить вам в настоящее время, посему осмеливаюсь вам писать и предложить вам себя, как будущему царю и государю, в услужение. Ожидаю только милостивого ответа, чтобы тотчас уволиться от службы королевской, и лично явлюсь к вашему высочеству. Клянусь всемогущим Богом, что единственным побуждением моим есть высокопочитание к особе вашего высочества".

Автором письма был двадцатичетырехлетний Алексей Петрович Бестужев — будущий знаменитый дипломат, великий канцлер при Елизавете Петровне, генерал-фельдмаршал при Екатерине II.

Алексей Петрович с детства воспитывался в Европе, провел там свою молодость, и подозревать его в старомосковских симпатиях не приходится. Странно думать, что, предлагая Алексею свои услуги, он не представлял себе программу будущего государя. И не менее странно предполагать, что европеец Бестужев безоглядно связал бы свою судьбу с ретроградом, намеревающимся отсечь Россию от Европы и вернуть ее в старомосковское бытие.

Хитрый и расчетливый Бестужев никогда не совершал случайных поступков. Он не мог не понимать, что, поступая на службу к беглому царевичу, сжигает мосты и становится для Петра государственным преступником. Положение его в Лондоне было вовсе недурно, перед ним была дипломатическая карьера, и ежели он рискнул не только карьерой, но и головой, стало быть, он был уверен в реальности будущего воцарения Алексея. Стало быть, план царевича — досидеть под рукою австрийского императора до смерти Петра или мятежа в России — не казался умному Бестужеву утопичным. Он, конечно же, не рассчитывал на гибельное возвращение Алексея в Россию.

Неизвестно, что ответил царевич и ответил ли вообще. Сохранился только немецкий перевод письма Бестужева, осевший в Венском государственном архиве. Подлинник письма, очевидно переданный Алексею, был им уничтожен, когда перед отъездом из Неаполя он сжег многие бумаги. Это и спасло Бестужева.

История с бестужевским письмом свидетельствует и еще об одном важнейшем моменте. Поскольку Алексей скрыл этот чрезвычайно существенный факт, то нет гарантии, что он не скрыл и еще многое…

Братья Голицыны занимали в планах царевича особое место. Союз с князем Дмитрием Михайловичем обеспечивал поддержку на первом этапе — при вступлении царевича в Россию через польскую границу; а генерал князь Михаил Голицын, только что завоевавший Финляндию и стоявший со своим ударным корпусом в непосредственной близости от Петербурга, гарантировал овладение столицей.

Для нас первостепенное значение имеет то, что именно князь Дмитрий Михайлович был душой конституционного переворота в январе 1730 года, а князь Михаил Михайлович его всецело в конституционных стремлениях поддержал…

И трудно согласиться с Н. И. Павленко, когда он пишет, что Алексей "внутри страны в борьбе за власть ориентировался на силы, враждебные преобразованиям"[34]. Ни Кикин, ни князь Василий Долгорукий, ни князь Яков Долгорукий, ни князья Голицыны не были враждебны реформам.

Спор шел не о преобразованиях как таковых. Спор шел о темпах и методах преобразований. И об их конечной цели.

Михаил Фонвизин, размышляя в сибирской ссылке о последствиях петровских реформ, писал с горечью:

Гениальный царь не столько обращал внимание на внутреннее благосостояние народа, сколько на развитие исполинского могущества своей империи. В этом он точно преуспел, приуготовив ей то огромное значение, которое ныне приобрела Россия в политической системе Европы. Но русский народ сделался ли от того счастливее? Улучшилось ли сколько-нибудь его нравственное или даже материальное состояние? Большинство его осталось в таком же положении, в каком было за 200 лет. Если Петр старался вводить в Россию европейскую цивилизацию, то его прельщала более ее внешняя сторона. Дух же этой цивилизации — дух законной свободы и гражданственности — был ему, деспоту, чужд и даже противен. Мечтая перевоспитать своих подданных, он не думал вдохнуть в них высокое чувство человеческого достоинства, без которого нет ни истинной нравственности, ни добродетели. Ему нужны были способные орудия для материальных улучшений по образцам, виденным им за границей…[35]

Симптоматично, что Ключевский, не знавший сочинения Фонвизина, едва ли не дословно декларирует ту же самую точку зрения на смысл петровской европеизации:

…забирая европейскую технику, он оставался довольно равнодушен к жизни и людям Западной Европы. Эта Европа была для него образцовая фабрика и мастерская, а понятия, чувства, общественные и политические отношения людей, на которых работала эта фабрика, он считал делом сторонним для России. Много раз осмотрев достопримечательные производства в Англии, он только раз заглянул в парламент… Он, по-видимому, думал, что Россию связывает с этой Европой временная потребность в военно-морской и промышленной технике, которая там процветала в его время, и что по удовлетворении этой потребности эта связь разрывалась. По крайней мере, предание сохранило слова, сказанные Петром по какому-то случаю и выражавшие такой взгляд на наши отношения к Западной Европе: "Европа нужна нам еще на несколько десятков лет, а там мы можем повернуться к ней спиной"[36].

По сути, некоторые из тех, кто находился в оппозиции Петру, были в гораздо большей степени европейцами, чем он сам.

Оппозиция Петру в конце 1710-х годов была разнородна и обширна. Она существовала на всех социальных и сословных уровнях, и возникновение ее объяснялось главным образом не косностью и темнотой, но тяжестью испытаний, которым подвергалось население страны, и разрастанием военно-бюрократического монстра, подмявшего страну. Разные группировки оппозиционеров имели, соответственно, свои программы — вплоть до радикально антиреформистских. Но те, на кого реально мог рассчитывать Алексей, и те, кто, сознавая его реальные качества, тем не менее рассчитывали на него, были сторонниками последовательных, но постепенных реформ, направленных на благо страны, а не только государства.

Спор шел, в сущности, о месте человека в обновленном реформами российском мире. И каков бы ни был сам по себе царевич Алексей Петрович, но, по логике событий, он притянул к себе эти конструктивные силы. "Царевич Алексей был тем идейным центром, в котором соединилась народная оппозиция с аристократической", — писал Милюков[37].