Сборник рассказов «Дикие люди» - Всеволод Иванов

Галкин протянул руку к лошади. Та дико покосилась на него темным кольцом глаз.

— Конь этот принадлежал графу Строганову. Кочерга на нем с Урала прискакал.

— Вот не люблю, когда врут, — глядя в землю, сказал Филипп и сделал рукой так, как будто описывал в воздухе цифру шесть

— А если я такой же жулик, как и он, и в случае меня может только один Кочерга спасти? Да и что такое есть — герой? По большей части — слова! Вот я сам себя героем считаю, потому что мне — тяжело. А тяжело мне, парень, оттого, что я все свои дикости ради сохранения ко мне любви в мешок загоняю. А она смотрит на меня…

— Кто?

Галкин шел к мостику через канал.

— Любовь! Смотрит и думает: зарезать может; по жиле жизнь вымотает, али вдруг ласка в нем такая найдется? Много у ней мыслей, и еще такая есть, помимо злости на меня: "А может, я его и люблю?" Вот эту мыслишку-то и надо мне при ней держать. Не уйти ей от меня, пока она с такой мыслью. А ты вот, Филипп, — мямля, морда мужичья: тела тебе на десять человек отпущено, а Кочерга — с вершок, а баба у него такая, что на десять тысяч верст вокруг подобной красавицы не найдешь!

— Арестовать бы его! Беспорядок.

— Беспорядку на земле, верно, много. Что касается меня, так я в картах беспорядок устранил, но человеку в порядке жить скучно, — и бросил я играть.

— Шулер ты, что ли?..

— …Попадет мне Аленка в руки, душой попадет… я тогда и вопьюсь…Галкин посмотрел в оторопелое широкое лицо Филиппа и намеренно соболезнующим голосом добавил: — Тебе же жить легко! У тебя баба легкая, всеё наружу видно — от пупа до души! — Галкин вздохнул. — Уехать бы мне в Батум, там постоянно теплый дождик идет, и возле Махинджаури живет один мой приятель в бамбуковой хижине… Бамбук — дерево такое, легкое, легкой жизни способствует. Наплевал на все думы и живет. Один. Вот это — герой! Песню поет:

Товарищ, товарищ, болят ной раны!Болят мои раны в глубоке!Одна заживает, другая нарывает,А третья во внутреннем боке!..Товарищ, товарищ, вобче погибаю!

— Будя! — закричал Филипп озлобленно.

Галкин легонько тронул его за руку. По бетонному мосту, устроенному так, как будто стоять ему здесь тысячу лет, прямой, спокойный подъезжал Кочерга. Галкин низко ему поклонился. Кочерга тронул вожжами, Серый рванул.

— А ты, Филипп, кричишь: будя! Ты смотри и думать учись. А если это Нестор Махно или Буденный?

— Буденный — на параде.

— Тот подставной. А этот всех духоборов даже запугал. Их императоры запугать не могли. Живет он в горах, и на тридцать верст вокруг него плодоносные земли пустуют.

— Неладно всё… — сказал угрюмо Филипп. — Ты бы шел от меня, а то я в морду могу дать.

— Меня мордой не запутаешь, ты мою душу найди.

Филипп уходил от него, высоко поднимая тяжелые ноги. Галкин закрутил длинную папироску, поправил фуражку, чтобы козырек лежал на бровях, протяжно вздохнул и направился к духану.

Туманный разговор с Галкиным сильно расстроил и без того усталые мысли Филиппа. Было уже совсем темно, когда, впервые за все время пребывания у канала, ушел в степь. Небольшие, по пояс, кустарники встретили его. В эти кустарники, как он слышал, парни водили тех немно-гих девок, которые служили в предприятиях канала. Далеко в степь не уходили, так как боялись "очереди". Всю ночь в кустарниках раздавались шорохи, заглушенные протяжные голоса, и слабые люди, которые не могли надеяться, что смогут отбить себе девку, ходили по кустарни-кам, предаваясь рукоблудству. Филипп и сам не понимал, зачем он пришел в кустарники. Наверное, ему думалось, что любовные пары и любовная ругань отвлекут его мысли в простор-ное русло простой жизни, и он придет к Софье и заснет подле нее. Кустарники пахли полынью, мокрым песком; один высокий куст походил на ощерившуюся кошку. Листья на кустарниках были мелкие, пыльные. Филипп стоял и растирал их в ладонях они пахли дегтем. Не имея привычки ходить без дороги, Филипп быстро устал. Он вспомнил Ярославскую губернию, пологий спуск к реке и розоватых уток, утром спускающихся бочком по косогору. Воспомина-ния эти раздражали его, и ему показалось странным: что есть плохого и раздражительного в том, что он вспомнил родину? И тотчас же ему стало понятно, почему он разозлился. В шипящей темноте кустарников он явственно разобрал голос Софьи, и, надо думать, голос этот доносился к нему тогда, когда он думал о родине и об уткax, спускающихся по косогору. Разговаривающие остановились. Мужчина зажег спичку. Филипп разглядел лицо Софьи и рядом с ним лицо Петьки Ершова, приказчика из кооператива, белобрысого и тонконогого. Ершов говорил о любви приблизительно теми же словами, какими хотел когда-то говорить с Софьей Филипп — и не смог. Теперь же эти слова выходили изо рта Ершова свободно и весело. Лицо у Софьи, как всегда, было спокойное, хотя изгиб рта казался несвойственным ей, — надо думать, это на ней отражались пышные слова парня, стоящего рядом с ней, и его желания, исполнение которых так много видели кустарники. Слова, произносимые Ершовым, путались сильнее и сильнее, но всем троим слушающим они казались плавными и необыкновенно понятными. Успокоение вдруг охватило Филиппа. Грудь его наполнилась жаром, и холодок спустился со щек на шею. Он понимал, что сейчас Ершов схватит Софью за груди, и тогда произойдет то важное, ради чего мучался мыслями все последние дни Филипп Баскевич. И точно, произошло так, как он подумал: Ершов схватил Софью, ударил ее грубо под ножку, она упала на одно колено, но сейчас же, привстав, ткнула Ершова кулаком в зубы. Ткнула она его легко, и покачнулся Ершов больше от неожиданности, чем от боли. Он выпрямился и хотел было на нее кинуться, но она уже оправля-ла юбки каким-то медленным и бесстыдным движением, от которого становилось ясно, что Ершову ее силой не взять. Он сплюнул, застегнул ворот и пошел от нее. Она сказала нехотя, что "вот, так все: обещают помочь учиться, а сами — под подол". Она затоптала окурок, брошенный Ершовым, и пошла за ним неподалеку, так как боялась остаться одна в кустарниках. Филиппу было приятно видеть верность Софьи, и если бы она не затоптала окурка и не пошла бы следом за Ершовым, то можно было бы подумать, что вся эта сцена подстроена для того, чтобы убедить Филиппа и чтобы успокоить его ревность. Но то, что она затоптала окурок, показывало, что Ершов ей все-таки нравился и что она все-таки верила, что Ершов сможет ей помочь учиться, хотя бы тогда, когда страсть его к ней исчезнет. Всегда Филиппа раздражала в Софье ее способность думать не о дурном в людях, а о том, что они могут сделать ей хорошего. Вот и сейчас: если бы Филипп вздумал побежать за ней и поблагодарить за верность, она взглянула бы на него спокойно и сказала б: "Иначе как же?" Если ей и не быть верной, то она тотчас же скажет об этом Филиппу. И получилось бы, что благодарить не за что, и, вообще, жизнь проста и легка, когда в жизни встречается много славных людей. И как только шаги Софьи исчезли, успокоение покинуло Филиппа. Ему противно стало оставаться в кустарниках. Он достал три рубля, зажал их в кулаке и, решив напиться, направился в духан Шавлиева. У дверей спорили трое рабочих. Приход Филиппа они встретили оживленными возгласами. Филипп удивился: ему смутно подумалось, что, видимо, в нем произошла какая-то перемена, если люди нашли необхо-димым разговаривать с ним по-иному. Еще издали он услышал несколько раз упомянутое имя Галкина, а когда Филипп подошел поближе, то оказалось, что оживление вызвано не появлением Филиппа, а надеждой, что Филипп, свежий человек, объяснит происшедшие события наиболее верно. Галкин играл! Галкин, всегда дававший карты для игры и к игре относившийся с пренебрежением, взял колоду!.. Керосиновая лампа чадила, с гор поднимался ветер, но чаду и открытых окон не замечали. Против Галкина сверкал кинжалом Шавлиев. Лицо у него было мертвенно-багровое (мертвенное от света лампы); руки дрожали; два бумажника — один для посетителей, другой — тайный, для себя — лежали на сальном столе. Галкин, видимо, проигры-вал. Он ставил последнее: два золотых кольца. Рабочие торопливо сказали Филиппу, что сначала Галкин выиграл, а затем начал проигрывать. Спокойная его решимость, понятная Филиппу по голосу, потрясала Баскевича.