Субмарина - Юнас Бенгтсон

Мы гуляем молча. Не знаю, что обо всем этом сказать. Но к такому положению дел мы оба привыкли. Тут Иван останавливается:

— Вот она.

Мы на Ягтвай. Машина, на которую он показывает, припаркована напротив нового бетонного дома. Иван повторяет:

— Вот она.

— Это машина, Иван.

— Да, но это та самая машина, я уверен, что это та самая машина.

Машина припаркована двумя колесами на велосипедной дорожке, старый «БМВ», окрашенный в переливающийся нежно-голубой цвет, этим летом мне встречалось много машин такого цвета.

— Это та самая машина — машина парня, который меня побил.

— Уверен?

— Да, да Посмотри на нее, как тут ошибиться?

Да тут он, пожалуй, прав, столько всякого дерьма на нее понавешано, что глазам больно. Она выделяется из массы. Какой-то мастер потратил кучу денег и времени, навешивая спойлеры, обода, юбки, ничего фирменного, «бээмвэшного», говно полное, годится, только чтобы девочек снимать.

— Ты уверен?

Иван кивает. Перехожу дорогу, беру табличку «дорожные работы», железку с тяжелым основанием и треугольной металлической пластиной. С ней трудно управляться одной рукой. Лобовое стекло не рассыпается, оно прогибается и белеет там, куда попадает железяка Иван таращится на меня.

— Давай же.

Иван перебегает через дорогу и берет другую табличку. Юбкам достается в первую очередь. Это проще всего. Они не металлические, из стекловолокна, приклеены к машине. Мы бьем, а они разлетаются на куски. Теперь двери, вот так, подправим форму кузова. Теперь окна. Иван лупит по габаритам. Улыбка до ушей, в первый раз вижу его таким оживленным, в первый раз. Бьем, пока не поднимается крышка багажника. Мы перебили все. Все, что можно. Люди проходят не останавливаясь. Не осталось ни одной ровной поверхности, и я прошу Ивана постоять у стеночки, сделать перерыв, а я отойду на минуточку. Он кивает, не спрашивая, куда я иду.

А я иду к киоску на углу, покупаю поллитровку, пачку спичек и бутылочку бензина для зажигалок. Бензина для зажигалок «Зиппо». Когда я возвращаюсь, Иван стоит на капоте, не терпится ему, перевозбудился. Стоит, молотит своей железякой по крыше, табличка сто лет как отлетела, ругается по-сербохорватски и громко смеется.

— Ну-ка спрыгивай, Иван.

Еще три удара железякой, и мои слова наконец достигают цели. Он слезает с машины и выжидающе на меня смотрит. Я лью бензин сквозь разбитые стекла. Опустошив бутылку, швыряю ее на заднее сиденье. Рукой делаю Ивану знак отойти, как фокусник, собирающийся исполнить особенно сложный, а может, даже опасный трюк. Вынимаю спички. Чиркаю одной, поджигаю коробок и бросаю его сквозь окно на переднее сиденье.

— Беги, Иван, беги давай!

И он бежит за мной. Обгоняет меня на своих костлявых ногах, я хлопаю его по плечу, и мы смеемся как сумасшедшие. Огонь разгорелся, мы едва успеваем завернуть за угол, когда раздается звук. Не столько взрыв, сколько очень, ну очень громкий кашель. Мы снижаем скорость, не оглядываясь. Идем по улице. Спокойно так. Я прикуриваю, держа сигарету в руках, пахнущих бензином, угощаю Ивана. На большом пальце у него царапина, то ли стеклом поцарапался, то ли стукнулся, сам не знает, говорит, не больно. Я пью водку, курим на ходу. Слышен звук сирен.

Мы сидим в электричке. Иван хочет в Люнгбю[13]. Ночью он сказал: встретимся, поедем завтра в Люнгбю. Билетов мы не купили. Большую часть пути Иван рассказывает о дельфинах. Не знаю, почему мы заговорили о дельфинах. Он вдруг начал. Дельфины. Тема, высосанная из пальца. Говори! Вагон почти полный, мужчина лет тридцати, в сандалиях, с торчащими из шортов загорелыми ногами, читает газету, отдел культуры. Газета опускается все ниже. Иван, похоже, будет поинтереснее. Иван говорит: дельфины вовсе не так хороши, милы и добры, как все думают. Видели, как самцы, несколько самцов, образуют круг и забивают находящегося внутри него детеныша носами. Нос не является естественным оружием, это не иглы и не когти. Требуется известная доля интеллекта, чтобы он стал орудием убийства. Но никто и никогда не слышал о дельфинах, которые собирают детей и женщин в деревенской церкви, закрывают двери, обливают все бензином и поджигают. Или о дельфинах, которые заставляют других дельфинов копать канавы вдоль дорог, чтобы потом убить их, кинуть в эти канавы и закопать при помощи третьих дельфинов, когда канавы заполнятся.

Мужчина с загорелыми ногами уже глаз не отводит, я отвечаю на его взгляд, смотрю в глаза смотрю сквозь него. Он срочно возвращается к газете. Шелестит ею, откашливается и снова располагает на уровне глаз. Иван говорит, что дельфины никогда не сжигали школ, не захватывали больниц, не скидывали грудных младенцев с крыши.

Мы сходим на станции Люнгбю. Недалеко от станции в цветочном магазине Иван выбирает розу на длинном стебле, я плачу. Я не спрашиваю зачем. Уверен, он расскажет — расскажет длинную историю. Думаю, может, нашел себе какую-нибудь милую девочку где-нибудь здесь, в пригороде. Такую, что наперекор родителям захочет трахаться с бездомным иммигрантом. Решительный бунт. Смешно, конечно, смехотворное предположение, как, например: а что, если я вдруг стану невидимым, что бы я тогда сделал? Кого из команды гандболисток я бы трахнул в ванне?

Мы идем по центральной улице, проходим магазины одежды, кафешки с летней верандой. По обеим сторонам улицы растут высокие деревья, листва свежая. Детские коляски, пакеты с покупками, красивая, подобранная по цвету одежда — мы плохо вписываемся. Садимся на скамейку. Уже после первой сигареты нарастающее в организме беспокойство приводит меня к киоску за очередными поллитровкой и какао. Когда я возвращаюсь, он так и сидит на скамейке, но роза исчезла. Спрашиваю. Он показывает, слежу за пальцем, он указывает на одну из припаркованных на другой стороне машин. Темно-синий джип, дорогое японское авто, под щеткой — роза, как штраф за неправильную парковку. Иван не отрывает от нее взгляда, как будто там вот-вот случится чудо. И начинает рассказывать об осьминогах. Вот так, ни с того ни с сего, конечно, осьминоги. Осьминоги — одни из самых умных существ, они могут даже открутить пробку на бутылке, если думают, что внутри еда. Он спрашивает, знаю ли я, что осьминоги — единственные животные, у которых яйца расположены на голове. Я говорю: нет — и открываю водку. Иван рассказывает, что если осьминоги сильно проголодаются, то могут съесть собственные конечности. Что люди, конечно, умнее, но он бы поменялся с ними, когда лежал на полу в сожженном доме и чувствовал, как растворяется его желудок.

Иван собирается продолжить рассказ об осьминогах, о том, как они трахают друг друга в голову, но вдруг замолкает. Взгляд устремлен на машину. Дверь дома позади нее открывается, выходит мужчина в дорогих темных очках, рубашке с коротким рукавом, ноги загорелые, в сандалиях. Нажимает кнопку на брелке, фары мигают два раза, раздается звук, сообщающий, что машина теперь не заперта. Мужчина приоткрывает дверцу. Выходит темноволосая женщина, на ней тоже темные очки. Дорогая одежда, рубашка поло и теннисная юбка. Это Ана Проходит пара секунд, прежде чем до меня доходит. Это Ана А я могу только сидеть тут и пялиться. Она оборачивается. Везет за собой коляску с маленьким темноволосым мальчиком, в темно-синих шортах и футболке с космическим кораблем. Я сижу, а что мне еще остается? Дверь за ними закрывается. Время тянется. Проходят часы, месяцы, пока они закрывают эту дверцу, засовывают коляску в машину. Год уже подошел к концу, а я сижу и смотрю, сижу, пялюсь, не могу пошевелиться. Останавливаются перед машиной, малыш в коляске вытягивает ручонки: «возьмите меня на ручки», она бросает взгляд на лобовое стекло, приподнимает щетку и вынимает розу. Смотрит на нее, оглядывается. Снова смотрит на розу.

Я встаю и ухожу. Иван идет за мной. Я слышу его шаги позади. Стараюсь идти побыстрее.

В поезде мы молчим. День рождения Аны. Вскоре после моего. Я бы вспомнил, если бы подумал, но я не уверен даже, вторник сейчас или среда. Иван глядит на меня, глядит виновато. Очень. Хотелось бы мне, чтобы его кто-нибудь отдубасил. Прямо сейчас. У меня сил нет, но другой, пассажир какой-нибудь — да пожалуй ста… Не хочу думать про коляску, про мальчика, последнее, что мне хотелось бы делать, — это загибать пальцы, прикидывая, сколько же ему лет, этому мальчику, два, три года? Сколько лет назад Ана оставила меня на Старом кладбище с чашкой тепловатого кофе в бумажном стаканчике? Я иду по вагону, возле велосипедов, стоящих у выхода, меня вырвало. Запачкал одежду, ботинки. Иван придерживает меня за руку, как будто я улечу.

Прощаюсь с ним на Центральном вокзале. Просто «пока», мы не обменялись ни словом, с тех пор как увидели Ану.

Я сижу на крыльце общаги: голова слишком большая, в комнате не помещается. Тове еще в больнице, и все же я пью водку из бутылки из-под колы. Много водки, очень мало колы.