Жак-фаталист и его хозяин - Дени Дидро

Хозяин. Тебе кажется, что ты все еще держишь их.

Жак. Эти самые пальчики вы не раз брали украдкой в руки и держали, и только от них зависело позволить вам то, что вы хотели с ними сделать.

Хозяин. Этого, Жак, я никак не ожидал.

Жак. И я тоже.

Хозяин. Сколько ни ломаю себе голову, не могу припомнить ни высокой брюнетки, ни дивных пальчиков; попробуй говорить яснее.

Жак. Согласен; но при условии, что мы вернемся обратно и войдем в дом лекаря.

Хозяин. Ты полагаешь, что это предначертано свыше?

Жак. Решайте сами; во всяком случае, здесь, на земле, предначертано, что chi va piano, va sano*.

></emphasis> * Кто идет медленно, идет уверенно (итал.).

Хозяин. И что chi va piano, va lontano*, a я хотел бы уже приехать.

></emphasis> * Кто идет уверенно, идет далеко (итал.). Обе итальянские поговорки соответствуют русской пословице: «Тише едешь – дальше будешь».

Жак. Что же вы решили?

Хозяин. Поступай как знаешь.

Жак. В таком случае мы снова у костоправа, и свыше было предначертано, что мы туда вернемся. Лекарь, его жена и дети так умело сговорились опустошить мой кошелек всякого рода мелкими грабежами, что это им вскоре удалось. Колено мое хотя и не зажило, но казалось на пути к исцелению; рана почти затянулась, я мог ходить с помощью костыля, и у меня оставалось еще восемнадцать франков. Никто так не любит говорить, как заики; никто так не любит ходить, как хромоножки. Как-то в хороший осенний день задумал я совершить длинную прогулку; от деревни, где я жил, до соседней было около двух миль.

Хозяин. А как эта деревня называлась?

Жак. Если я вам скажу, вы догадаетесь обо всем. Прибыв туда, я зашел в харчевню, передохнул, подкрепился. День клонился к концу, и я собирался вернуться восвояси, когда в харчевне, где я находился, послышались снаружи резкие крики, испускаемые какой-то женщиной. Я вышел. Люди столпились вокруг нее. Она лежала на земле, рвала на себе волосы и говорила, указывая на осколки большой крынки:

«Без денег, целый месяц без денег! Кто же будет в это время кормить моих бедных детей? Управитель, у которого душа черствее камня, мне гроша не уступит. Как я несчастна! Без денег, целый месяц без денег!..»

Все жалели ее; вокруг нее только и раздавалось «Бедная женщина! Бедная женщина!» – но никто не полез в карман за деньгами. Я быстро подошел к ней и спросил:

«Что с вами случилось, милая моя?»

«Что со мной случилось? Разве вы не видите? Меня послали купить крынку масла; я поскользнулась, упала, крынка разбилась, и вот масло, которым она была полна до краев…»

Тут подошли крохотные ребятишки этой женщины; они были полуголые, а скверная одежонка матери свидетельствовала о нищете всего семейства. И мать и дети принялись вопить. Вы меня знаете: достаточно было бы и десятой доли такого зрелища, чтобы меня растрогать; все во мне прониклось жалостью, и слезы выступили у меня на глазах. Прерывающимся голосом спросил я у женщины, на сколько денег было в кувшине масла. «На сколько? – отвечала она, воздевая руки вверх. – На девять франков; это больше, чем я могу заработать в месяц…» Тотчас же развязав кошелек и бросив ей два полных экю24, я сказал: «Вот вам, милая моя, двенадцать франков» – и, не дожидаясь благодарственных излияний, направился по дороге в деревню.

Хозяин. Жак, вы совершили прекрасный поступок.

Жак. Я совершил глупость, с вашего разрешения. Не успел я отойти и ста шагов, как признался себе в этом; на полпути я повторил то же самое, но уже выразительнее, а придя к лекарю с пустыми карманами, испытал последствия этого на собственной шкуре.

Хозяин. Может быть, ты и прав, и моя похвала была так же неуместна, как твоя жалость… Нет, нет, Жак, я настаиваю на своем первом мнении: пренебрежение собственными нуждами – вот главная заслуга твоего поступка. Предвижу последствия: ты будешь жертвой бесчеловечности лекаря и его жены; они прогонят тебя; но если б даже тебе пришлось умирать перед их дверью на навозной куче, ты умирал бы на ней довольный собой.

Жак. Такой силой духа, сударь, я не обладаю. С трудом продвигался я вперед, сожалея (должен вам сознаться) о своих двух экю, которые уже нельзя было вернуть, и портя этим сожалением доблесть своего поступка. Я был на равном расстоянии от обеих деревень, и день уже окончательно угас, когда трое грабителей вышли из кустов, окаймлявших дорогу, бросились на меня, опрокинули, обшарили мои карманы и крайне удивились, найдя у меня столь незначительную сумму. Они рассчитывали на более крупную добычу; будучи свидетелями оказанного мною в деревне благодеяния, они вообразили, что у того, кто так легко швыряет луидор, таких луидоров должно быть по меньшей мере два десятка. Рассердившись на то, что их надежды не оправдались и что из-за пригоршни жалких су они подвергли себя опасности быть вздернутыми на дыбу, если по моей жалобе их изловят и я их опознаю, грабители колебались с минуту, не прикончить ли меня. К счастью, они, услыхав шум, пустились наутек, и я отделался несколькими ушибами, полученными во время падения и ограбления. После бегства бандитов я пошел своей дорогой и, как мог, добрался до деревни; прибыл я в два часа ночи, бледный, обессиленный, страдая от увеличившейся боли в колене и от ударов, полученных мною в разные части тела. Лекарь… Что с вами, сударь? Вы стиснули зубы, размахиваете руками, словно перед вами враг…

Хозяин. Да, да; я хватаю шпагу, кидаюсь на разбойников и мщу за тебя. Скажи мне, как могло случиться, что составитель великого свитка предназначил такую награду за столь великодушный поступок? Почему я, жалкий человек, преисполненный недостатков, вступаюсь за тебя, а его, который спокойно позволил напасть на тебя, сбить с ног, терзать, топтать, называют вместилищем всех совершенств?

Жак. Тише, тише, сударь: то, что вы сказали, чертовски попахивает костром.

Хозяин. Что ты озираешься?

Жак. Смотрю, нет ли поблизости кого-нибудь, кто бы нас подслушивал… Лекарь пощупал мне пульс и определил лихорадку. Я улегся, не обмолвившись ни словом о происшествии, и предался размышлениям на своем одре, ибо имел дело с двумя душонками… и, боже, с какими душонками! У меня не было ни гроша и ни малейшего сомнения в том, что на другой день, после моего пробуждения, от меня потребуют условленную поденную плату.

Тут Хозяин, обхватив руками шею своего слуги, воскликнул:

– Бедный Жак, как ты поступишь? Что с тобой будет? Твое положение меня пугает.

Жак. Успокойтесь, сударь, ведь я здесь.

Хозяин. Совсем забыл; мне казалось, что наступило утро, что я подле тебя, у лекаря, в момент твоего пробуждения и что пришли требовать с тебя денег.

Жак. Не знаешь, сударь, ни чему радоваться, ни чем огорчаться в этой жизни. Добро влечет за собой зло, зло влечет добро. Мы шествуем в ночи под покровом того, что предначертано свыше, одинаково неразумные как в своих желаниях, так и в своих радостях и горестях. Когда я плачу, то иногда убеждаюсь, что я дурак.

Хозяин. А когда смеешься?

Жак. Опять-таки убеждаюсь, что я дурак; между тем я не могу удержаться от того, чтобы не плакать или не смеяться, и это меня бесит. Я тысячу раз пытался… Всю ночь я не сомкнул глаз…

Хозяин. Постой, сначала скажи, что ты такое пытался?

Жак. Смеяться над всем. Ах, если б мне это удалось!

Хозяин. А зачем это тебе?

Жак. Чтоб избавиться от забот, не нуждаться ни в чем, быть самому себе хозяином, чувствовать себя одинаково хорошо – как прислонив голову к тумбе на углу улицы, так и положив ее на мягкую подушку. Таким я и бываю иногда; но, черт его знает, это долго не длится: твердый и непреклонный, как скала, в важных случаях, я нередко становлюсь в тупик при малейшем противоречии или от любого пустяка; так и хочется надавать себе пощечин. В конце концов я отказался от этой мысли и решил остаться таким, каким был; а поразмыслив немного, пришел к убеждению, что это сводится к тому же самому, ибо не все ли равно, каковы мы? Это другой вид покорности судьбе, но более легкий и удобный.

Хозяин. Более удобный – это бесспорно.

Жак. Поутру лекарь отдернул полог моей кровати и сказал:

«Ну, дружище, покажите колено, а то я сегодня далеко уезжаю».

«Доктор, – ответил я мученическим тоном, – мне хочется спать».

«Очень рад. Это хороший признак».

«Не мешайте мне спать. Не стоит менять повязку».

«Ну ладно, спите на здоровье…»

С этими словами он задернул полог, а я бодрствую. Час спустя лекарша снова его отдернула и провозгласила:

«Ну, дружище, вот ваши обсахаренные гренки».

«Госпожа лекарша, – отвечал я страдальческим тоном, – мне не хочется есть».

«Кушайте, кушайте, все равно не заплатите ни больше, ни меньше».

«У меня нет аппетита».

«Тем лучше! Останется мне и детям».

С этими словами она задернула полог, позвала детей, и они принялись уплетать мои обсахаренные гренки.

Читатель, мне очень хочется знать, что ты скажешь, если я сделаю паузу и вернусь к истории человека, имевшего только одну рубашку, ибо у него было лишь одно тело? Ты скажешь, что я зашел, говоря вольтеровским языком, в тупик, или, выражаясь грубо, залез на задворки25, откуда не знаю как выбраться, и прибегаю к нелепым побасенкам, чтоб выиграть время и выпутаться из тех, которые начал. Нет, читатель, ты заблуждаешься полностью. Мне известно, как Жак избавится от беды; а то, что я тебе расскажу о Гуссе – человеке, обладавшем одновременно только одной рубашкой, так как у него было одновременно только одно тело, – вовсе не басня.