Критика евангельской истории Синоптиков и Иоанна. Том 1-3 - Бруно Бауэр
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если же вместо «желания» использовать категорию «историческое посредничество» и сказать, что важные люди, рожденные в важные эпохи, рассматриваются религиозным мировоззрением как поздно рожденный божественный дар, поскольку оно видит посредническую силу истории только в будущем, то дело объясняется. Особенность некоторых эпох, когда история, казалось бы, утрачивает всякую генеративную способность и производительную силу, а в общем затишье вдруг возникает сила нового принципа и создает героев, религиозный взгляд должен объяснить только тем, что это новое чудесно сотворено Богом. Оно не видит, что в такие эпохи кажущееся затишье и появление новой силы принадлежат друг другу и являются лишь разными проявлениями одного и того же содержания; а поскольку оно не в состоянии проникнуть в тайный мир самосознания, чтобы распознать здесь в кажущейся мертвенности сон, в котором накапливаются новые силы, пока не наступит непременное пробуждение, оно предполагает вместо внутреннего контраста внешний — между верхним и нижним миром. Но даже эти категории религиозное сознание не может утвердить чисто для себя, пока оно ведет себя творчески, а для того, чтобы представить себя, оно должно перейти в индивидуальное, конкретное, и мысль о мертвенности эпохи и пробуждении нового времени оно выражает без рефлексии и с пластической непосредственностью в лице эпохального героя, который теперь является поздним ребенком пожилой супружеской пары и ребенком божественной благодати. Таким поздним ребенком является анабаптист, ибо его личность была пограничным знаком между затишьем предыдущих веков и восходом солнца спасения, и развернутая диалектика истории теперь сходится в заботе о престарелой супружеской паре и их позднем помиловании с сыном, которому предстояло действовать в духе Илии.
Как показывают отдельные черты повествования, евангелист использовал ветхозаветные повествования, в которых также сообщается о позднем рождении избранных людей, но эти повествования не привели его к его взгляду и композиции, а потому, что он нашел в них ту же идею, которой руководствовался сам, он использовал их для своего повествования.
Единственное, что осталось бы от этого сообщения как исторического, — это упоминание о том, что Креститель был сыном священника. Но как бесконечно высоко нужно было бы держать это примечание, чтобы сохранить его в голом ничтожестве, согласно которому священническое происхождение Крестителя было бы не более чем случайным совпадением, и не увидеть в нем также искусство религиозного толкования. Представление о том, что Креститель, приведший народ к Мессии, был самым прекрасным расцветом священства в Израиле, давало ему в отцы священника; мнение о том, что Креститель появился, когда священническое посредничество в Израиле, казалось, ослабело и было бессильно породить другую жизнь, делало его отцом престарелого священника, тщетно надеявшегося на потомство от своего брака; Но, наконец, стало известно, что теократические власти в Израиле проявили себя невосприимчивыми к новому, что священство не может найти себя в исполнении старых пророчеств, отсюда и неверие Захарии, который в прекрасном лице должен был исполнить роль своего места.
Критики обижаются на то, что двуличный Захария так сурово наказан, в то время как Мария, не менее сомневавшаяся в возможности успеха при получении ангельского послания, и Авраам остались безнаказанными за аналогичную вину. Напрасно апологет пытается снять это противоречие с небесной справедливостью. Когда он говорит, что «Авраам говорил возражения только в сердце своем», мы должны напомнить ему, что Бог видит и сердце; или когда он говорит, что «молчание Захарии, несомненно, было для него приятнейшим наказанием в знак того, что Елизавета родит ему сына», мы имеем в виду сообщение, согласно которому молчание par excellence наложено на Захарию только в качестве наказания. Наконец, апологет несколько настойчиво говорит: «Если бы Захарии было назначено другое, более мягкое наказание, то можно было бы попросить критика указать его». Прекрасный критик, которому впору становиться поэтом! Он только схватывает данное и объясняет его происхождение. В данном случае он сделал достаточно, сказав, что молчание Захарии, согласно изложению, имело целью сохранить в тайне имя ребенка, предписанное ангелом, и что предопределенность ребенка была бы тем более очевидна, если бы мать захотела дать ребенку то же имя, ничего не слыша о повелении ангела. Как только произошло это чудесное совпадение, Захария вновь обрел язык. Но как вообще имя могло быть столь важным для евангелиста, уже хорошо объяснил Вайс, «сказав», что имя всемирно-исторических людей постепенно срастается с их личностью настолько, что в конце концов они оказываются единым целым, и их связь может быть объяснена религиозным сознанием только как божественное устроение.
§ 3. Сверхъестественное рождение Иисуса.
Марк еще не знает, что отца Иисуса зовут Иосифом — это именование относится к более позднему времени, — он знает только имя матери, но поскольку он упоминает также братьев и сестер Господа, то предвидит, что Иисус является сыном Марии так же, как и его братья и сестры. Для него Иисус был рожден в браке; и разве стал бы он, как первый евангелист, молчать о чуде сверхъестественного порождения, если бы знал о нем хоть что-то?
После такой определенной даты нам остается только изучить, как возникло то представление, которое мы находим в трудах Луки и Матфея. Как известно, Штраус пытался обосновать этот процесс возникновения в иудейской «концепции времени». Определенная причина для развития этой концепции была уже частично найдена в титуле «Сын Божий», который когда-то стал привычным для Месии. Естественное стремление воспринимать этот титул Мессии во все более буквальном смысле было встречено изречением из Пс. 2:7 и переводом семидесяти из Иешуа 7:14. «Тогда понятия Сына Божия и Сына старца смешались таким образом, что божественная деятельность была заменена человечески-отцовской. То, что происхождение такого взгляда невозможно объяснить «с иудейской точки зрения», апологет утверждать не может, поскольку не любит высказываться столь решительно и сознает, что даже его предложения, если их резко рассматривать, не выдерживают критики. Поэтому сейчас он предпочитает высказать свои сомнения в том, что это объяснение может быть осуществлено «так легко», как, видимо, полагает критик. «Примем во внимание, говорит Неандер, иудейский монотеизм, отделявший Бога и мир бесконечной пропастью, как это было
