Габриель Конрой - Брет Гарт

Гэбриель прервал работу и отложил недоштопанную юбку в сторону. Потом, взяв сестренку одной рукой за кудрявую макушку, а другой за подбородок, он повернул к себе ее плутовское личико.

— Олли, — начал он торжественно, — помнишь ты, как я унес тебя из снеговой хижины в Голодном лагере и тащил на закорках много миль подряд, пока мы не вышли в долину? Помнишь, как мы прожили две недели в лесу, как я рубил деревья, промышлял нам с тобой пропитание, ловил дичь, удил рыбу? Скажи, Олли, обошлись мы тогда без хозяйки в доме или, может быть, нам не хватало хозяйки? А когда мы с тобой поселились здесь, кто выстроил эту хижину? Быть может, это был не я, а какая-нибудь хозяйка? Если так, Олли, я готов признаться, что во всем не прав, а миссис Маркл права.

На минутку Олли смутилась, но тут же с чисто женской хитростью начала новое наступление.

— Мне кажется, Гэйб, что миссис Маркл любит тебя.

В испуге Гэбриель поглядел на сестренку. В этих вопросах, которые хоть кого поставят в тупик, женщины, как видно, разбираются с младенческого возраста.

— Тебе пора спать, Олли, — сказал он, не найдя другого способа заставить девочку замолчать.

Но Олли еще не хотелось уходить, и она переменила тему разговора.

— Ты знаешь, этот мексиканец, которого ты лечишь, вовсе не мексиканец, а чилиец. Так говорит миссис Маркл.

— Не все ли равно? Для меня он мексиканец, — равнодушно отозвался Гэбриель. — Уж очень он любит обо всем расспрашивать.

— Опять про нас расспрашивал?.. Про нашу историю? — спросила девочка.

— Да, хочет знать все, что случилось с нами в Голодном лагере. Когда я рассказал ему про бедную Грейс, он просто сам не свой сделался. Задал сразу тысячу вопросов, какая она была, да что с ней сталось, а как узнал, что она пропала без вести, то огорчился не меньше нашего. Никогда еще я не встречал человека, Олли, который так интересовался бы чужими бедами. Со стороны можно подумать, что он мучился вместе с нами в Голодном лагере. Про доктора Деварджеса тоже спрашивал.

— А про Филипа спрашивал?

— Нет, — коротко отрезал Гэбриель.

— Гэбриель, — сказала Олли, внезапно меняя тон. — Было бы гораздо лучше, если бы ты не рассказывал чужим людям о нашей истории.

— Почему? — удивленно спросил Гэбриель.

— Потому что об этом лучше молчать. Гэйб, милый, — продолжала девочка, и верхняя губка у нее задрожала. — Мне кажется иногда, что люди нас в чем-то подозревают. Этот мальчик из эмигрантского семейства не захотел со мной играть. Дочка миссис Маркл сказала, что мы там, в горах, делали что-то нехорошее. А мальчик сказал, что я дрянь… Назвал меня канни… калибанкой.

— Как он тебя назвал? — спросил Гэбриель.

— Каллибанкой! Он говорит, что мы с тобой…

— Замолчи! — прервал ее Гэбриель, и гневный румянец выступил на его загорелом лице. — Как увижу этого мальчишку, непременно отлуплю.

— Нет, ты послушай, Гэбриель… — настаивала на своем Олли.

— Пора спать, Олли, а то пол у нас холодный и ты со своими глупыми разговорами непременно схватишь простуду, — строго сказал Гэбриель. — А дочка миссис Маркл препустая девчонка. Водит тебя по канавам, ты рвешь там платья, а я полночи сижу за починкой.

С этим напутствием Олли направилась за парусиновую занавеску; Гэбриель же снова принялся за шитье. Нитка у него то запутывалась, то рвалась, и каждый стежок был воображаемой оплеухой, которую от отпускал эмигрантскому мальчишке. Так дело шло, пока снова не раздался голос Олли:

— Послушай, Гэйб!

— Что еще? — в отчаянии спросил Гэбриель, бросая работу.

— Тебе не кажется иногда, что Филип… съел… Грейс?

Гэбриель вскочил и исчез за занавеской. В этот момент дверь тихо отворилась, и в хижину вошел незнакомец. Окинув быстрым взглядом полуосвещенную комнату, он застыл на пороге. Из-за занавески были слышны голоса. Незнакомец, помедлил, потом негромко кашлянул.

Гэбриель тут же появился, готовый обрушить свое раздражение на непрошеного госта, но когда вгляделся в пришельца, то был поражен до крайности. Гость вежливо улыбнулся, прошел, слегка прихрамывая, к столу, сделал извиняющийся жест и сел.

— Простите меня, но я должен присесть. Вы удивлены, не правда ли? Пять или шесть часов тому назад вы оставили меня в постели, очень больного. Вы были так добры ко мне, так добры! Вот! А теперь! Теперь я здесь, и что вы можете обо мне подумать? Сошел с ума? Спятил? — Гость вытянул правую руку, растопырил пальцы, пошевелил ими, желая наглядно показать, что может думать Гэбриель о путанице в его голове, потом снова улыбнулся. — Сейчас я все расскажу по порядку. Час тому назад приходит важное сообщение. Мне необходимо ехать в Мэрисвилл сегодня же, сию секунду. Вот! Понимаете? Встаю. Одеваюсь. Ха-ха! У меня есть еще силенка. Я бодрюсь. Но нет. Нет, Виктор, говорю я себе, ты не уедешь отсюда, не пожав на прощанье руку доброму человеку, который ходил за тобой, лечил тебя. Ты сперва попрощаешься с этим благородным великаном, который поставил тебя на ноги. Bueno! Я здесь!

Он протянул Гэбриелю свою худую нервную коричневатую руку; острый взгляд его черных глаз, бродивший до сих пор по комнате и как бы фиксировавший все мельчайшие детали обстановки, впервые остановился на самом хозяине дома.

— Но ведь вы совсем больны. Зам нельзя было вставать с постели, вы погубите себя, — пробормотал изумленный донельзя Гэбриель.

Пришелец усмехнулся:

— Да? Вы так думаете? Послушайте, что я скажу. Я взял верховую лошадь. Сколько миль будет, по-вашему, до городка, откуда идет дилижанс? Пятнадцать? — чтобы обозначить это число, он три раза поднял руку с растопыренными пальцами. — Для меня — сущий пустяк. Дилижанс пойдет оттуда через два часа. Я поспею к дилижансу. Вот!

Растолковывая все это Гэбриелю и сопровождая свои слова движением руки, отметающим все и всяческие трудности, гость рассматривал тем временем оправленный в старомодную застекленную рамку дагерротип, стоявший на каминной полочке. Он поднялся с гримасой страдания на лице и, промахав через всю комнату, снял дагерротип с полки.

— Это кто? — спросил он.

— Это — Грейси, — ответил Гэбриель, светлея лицом. — Она сфотографировалась в тот самый день, когда мы вышли из Сент-Джо.

— А когда это было?

— Шесть лет назад. Ей только что исполнилось четырнадцать, — сказал Гэбриель, беря рамку и любовно поглаживая стекло ладонью. — Во всем Миссури не было тогда девушки красивее ее, — добавил он с гордостью и поглядел на портрет сестры увлажненными глазами. — Что вы скажете?

Гость быстро произнес несколько фраз на каком-то иностранном языке. По-видимому, он хотел выразить свое восхищение, потому что, когда Гэбриель взглянул на него вопросительно, гость улыбался и приговаривал, не сводя глаз с дагерротипа: «Красавица! Ангел! Как хороша!» Потом, с многозначительным видом поглядывая то на карточку, то на Гэбриеля, он добавил: