Личный враг Бонапарта - Ольга Елисеева

О да! Девочка выросла и поступила на службу.

– А ты подумала…

– Подумала. Другие донесения пойдут своим чередом. От мужа. Пусть их и вскрывают. А настоящие – через вас. Не могла же я упустить такой возможности!

Она вся пылала азартом.

– И кто учил тебя шифровать? – с недоверием осведомился брат.

– Папа, – невинным голосом отозвалась Долли. – Спроси на досуге, чем они с матушкой занимались в Баварии.

Бенкендорф ошарашенно уставился на сестру.

– Но вдовствующая императрица сказала мне, что это была опала.

– Право на возвращение надо заслужить, – госпожа посланница явно не видела противоречия. – Да или нет? Ты обеспечишь доставку?

Как будто у него был выбор!

Шурка забрал у сестры все привезенные конверты. Лицо молодой женщины оставалось сосредоточенным.

– Как ты нашла Берлин?

– Скука. Кавалеры любезны только после обеда. Светских развлечений нет. Король принимает нас холодно, ему так велели французы. При этом он делает тридцать верст верхом до моря, чтобы увидеть русских матросов, перегоняющих суда по Балтике в Кронштадт. Его сын одевается казаком и повсюду ходит в этом фантастическом наряде…

– А королева? – голос полковника звучал с наигранным равнодушием.

– Что тебе хотелось бы знать?

«Все, черт возьми!»

Долли испытующе посмотрела на брата.

– Ее величество не выходит. Вообще. Никогда. Верительные грамоты у нас принял Фридрих Вильгельм. И вел себя крайне неловко. Просто не знал, о чем говорить. Похоже, он был уверен ее уверенностью и тверд ее твердостью. А теперь, когда прежней опоры нет…

– Она больна?

– Говорят, что так. Болезнь – лучший из предлогов. Тем более что Луиза опять беременна.

– Успел-таки! – разозлился Бенкендорф. – И чьим считают этого ребенка?

– Шутишь? – удивилась сестра. – Добродетель ее величества никто не ставит под сомнение. Тем более после того, что случилось в Тильзите.

– А что там еще стряслось? – огрызнулся брат.

– Он отверг ее, – сценическим шепотом заявила Долли. – Бонапарт – Луизу. Ради Валевской. Так все говорят.

Нужна ему Валевская! Но повод отличный. Так унизить гордую пруссачку! Так втоптать ее в грязь!

– Перед глазами всей Европы корсиканец показал, что королевой можно пренебречь, как обозной шлюхой, – произнесла Долли, явно повторяя чьи-то нелестные слова. – Вот она и не выходит. Ей стыдно. Стоит появиться, как все мгновенно вспоминают Тильзит…

Бенкендорф взялся рукой за горло.

– Она, бедняжка, как на кресте!

– Хватит, – брат стоял к Долли спиной, потому что боялся показать лицо.

– Она зовет тебя. Я ради этого и приехала.

Лучше ему было не оборачиваться.

– Она тебе сказала?

– Не прямо, – уклонилась Долли. – Но достаточно ясно, чтобы за тобой отправиться. Умоляю, Александр! Она больше не знает, кто такая…

Можно было продолжать и бубнить всю дорогу. Бенкендорф уже одевался. Лил на голову одеколон. Искал новую рубашку. Ненавидел не вычищенные денщиком сапоги: «Выгоню! Ей-богу, выгоню!»

Кому приказать седлать лошадь? Ехать надо тайно.

– У меня две, – Долли была великолепна. – Бумаги для следования в город со мной. Ты только держись сзади.

Где-то ему это уже говорили!

«В Мемеле мы были приняты королем и королевой, которые в этом последнем уголке своего королевства грустно ожидали, когда дорога в их столицу, заполненная французскими войсками, будет открыта».

Сумерки давно превратились в ночь. За стеной невысоких крепких сосен ветер не пробирал, но, чуть только дорога выходила к морю, начинала петлять между дюнами, всадников буквально пригибало к гривам скакунов. Очень страшно мчаться по утрамбованному волной песку и не видеть выброшенных на берег темных бревен или обломков бочек, о которые лошадь запросто сломает ногу. Тогда, о, тогда он уже не увидит Луизу так, как должен увидеть. И будет завтра на аудиенции заверять в своей безграничной почтительности…

Верховые снова свернули в лес и поскакали по освещенной луной просеке. Слева и справа пролегал безграничный черничник, стрекотавший на ветру пожухлыми листьями.

Городок спал. Бедный прусский флот, по договору отданный победителям, все еще дремал на рейде, но уже собирался отплывать во Францию. Корабли этот человек забирал, а Луизу взять гнушался!

У заставы Долли выехала вперед и предъявила документы. Судя по увесистому мешочку, опущенному в руку часового, деньги имели большее значение, чем законность пропуска в ночное время.

Как только очутились за стенами, сестра снова пришпорила лошадь, и они понеслись по улице, высекая искры из мостовой. Ближе к замку Долли поумерила пыл, придержала коня и поехала шагом. За ними во всех окнах зажигался огонь, будто одну свечу проносили за декорацией и показывали в череде стекол.

Замок безмолвствовал. Но и здесь госпожа посланница знала дорогу. Сначала по темному парку мимо плоских, как стол, газонов, не способных укрыть даже фиалку. В тени шпалерных кустов, до оранжереи, птичника, зимнего сада, где пальмы подвязаны к потолку веревками.

Потом вдоль стен, за северный фасад, длинное крыло с колоннадой, минуя помпезные ступени со львами и подъезды для добрых людей. Когда-то Шурка был здесь гостем. Теперь крался как вор!

Если в цокольном этаже есть дверка, значит, у Долли найдется ключ. Бенкендорф видел в темноте, как щеки сестры пылают лихорадочным румянцем. Ей нравилось! Она переживала чужое приключение как свое. Брат подумал, что будет, когда подобные вещи госпожа посланница начнет проделывать ради себя?

Замок щелкнул. Горячая ладонь сжала его руку.

– Не смей волноваться! Ты потеешь!

Мало ему конского запаха, еще и свой. Как в манеже!

Их обоих учили математике и черчению. Долли хватило одного путешествия по коридорам, чтобы снять мысленный план. Теперь она скользила, держа ладонь брата и неприязненно передергивая плечом. Пальцы Шурки были влажными.

– Ты трусишь?

Как объяснить, что он в столбняке от мысли опять увидеть королеву Луизу?

– Будешь мямлить, считай, что я тебя презираю, – Долли буквально впихнула Александра Христофоровича в нужную дверь.

Паче чаяния, на пороге не спала любимая горничная. Возле створок на стульях не почивали камер-фрау. Всех выслали. Ради него?

Полутемная комната была озарена свечами на столе. Королева читала, откинувшись в глубоком кресле. Вернее, лежала с книгой в руках. Ее опущенные веки дрожали. Во мраке не было видно, что они воспалены, что кожа на щеках стала рыхлой от слез. Что лицо дурного, серого оттенка.

– Я молилась… – вслух произнесла Луиза, точно знала, что он вошел.

– Простите, мадам, – полковник спиной ощутил пустоту, в которую пятился.

– …за ваш приезд, – голос у королевы был по-прежнему тверд. – Ваша сестра – незаменимый друг. Я многим ей обязана.

Александр Христофорович застыл. Его ждали. О нем просили Бога. На него надеялись. Ну и как он теперь должен поступить?

Королева встала. Что-то в ее фигуре показалось странным. Она выглядела суше и ниже, чем была. Горбилась, сжималась всем телом. Если бы можно было развернуть спину, как еж! Закрыться от удара!

Луиза потеряла право ходить прямо. Не могла смотреть другим в глаза. Даже теперь, когда он шагнул к ней – а, плевать на всех! – спрятала голову у него на груди и никак не желала поднять лицо вверх.

Бенкендорф почти заставил ее сделать это.

– У меня нет сил, – прошептала Луиза. Ее губы были шершавыми, обкусанными и запекшимися в корочках новой кожи. – Больно видеть свет. И больно, когда видят меня.

Он еще стеснялся своего запаха! Она воняла, как коза!

Александр Христофорович знал, что делать и как делать. Схватить утопающего за волосы и рывком потянуть к солнцу.

Если бы его спросили об этой ночи, он вспомнил бы, как целовал ее от макушки до пальцев ног, а она непрерывно беззвучно рыдала. Боялась стащить рубашку, точно пряталась в этом мешке. Закрывалась руками от его губ. А он любил ее всю, каждую пядь, каждый волосок. Наконец она сдалась, перестала плакать, прислушалась к себе и вдруг закричала. Громко и судорожно.

Ее била дрожь. Шурка не сразу понял, что это дрожь наслаждения. Не сразу продолжил. Располосовал простыню и накрепко связал королеве руки.

– Что вы делаете?

– Доверьтесь мне. Я не причиню вам зла.

Кажется, ей было все равно. Никогда ничего подобного Луиза не могла себе позволить. И вдруг от нее все перестало зависеть. Осталась одна душа. Он служил ей, кожей ощущая малейшую потребность. Возлюбленная ничего не могла ему дать. Только забирала. Она хрипела и стонала, выгибаясь и стараясь сбросить путы. И вдруг опять закричала от захлестнувших ее болезненно разнообразных, противоположных друг другу чувств.