Поводырь крокодила - Михаил Анчаров

– Долой нечестивых! – одиноко кричит одутловатый. Потом кто-то из подошедших спрашивает:

– А что у вас показывают?

– Трагедию, – кричат из театра. – О несчастном принце Датском и его беспутной матери, которая его загубила!… Сочинение Вильяма Шекспира.

И толпа на улице начинает редеть, не обращая внимания на проповедника. Представление продолжается.

– Не могу больше… уйдем… – говорит Елизавета.

– Уйдем, – отвечает Шекспир. И они выходят из театра. Туман.

– Странно все это, – говорит Шекспир.

– Что, Вилли?

– Я приехал в Лондон и попал в клоаку на самое дно. Конечно, мне там не понравилось. Потом пошли мои пьесы, и их презирали образованные люди. Но я все-таки поднялся наверх. Наверху я встретил тебя. Остальное мне тоже не понравилось. И вдруг однажды я понял, что такому, как я, нельзя быть внизу и нельзя быть наверху. Нужно быть знаешь где?

– Где?

– Впереди… Мы идем по страшной дороге, и нужно быть впереди. Это трудней всего, но что же делать?… Между прочим, я когда-то полагал, что ненавижу людей… выяснилось, что я их люблю, – сказал Шекспир и засмеялся.

– Не надо, Вилли… Почему ты смеешься?

– Потому что мне плакать хочется… Ведь мы расстаемся с тобой, Элиз?

– Откуда ты это знаешь?

– Я сразу понял, девочка… Ты за этим пришла.

– Я не могу иначе, – сказала она. – Ты знаешь, какое сейчас время… Хаос… Я не хочу в нем участвовать.

– Время Хаоса… Все узы, связующие людей, разорвались… Жены убивают мужей, мужья жен… Отец гонит дочь, дочери отца. Брат предает брата, и друзья друзей. Мертвые выходят из могил, чтобы пугать живых… Свирепые бури идут над миром… И мы расстаемся с тобой, Элиз.

– Так я обещала Ретланду.

– Ты права…

И тут выбегает из театра актер.

– Где же ты? – кричит он. – Сейчас твой выход, тень отца! Ты забыл?

Шекспир растерянно трет лоб.

– Ах, черт возьми, – говорит он. – Тень отца появляется второй раз… Элиз, подожди меня, Элиз… Я сейчас вернусь… Я не сказал тебе важную вещь…

Они убегают к театру, а Елизавета Ретланд, графиня, посмотрев ему вслед, уходит, опустив голову и не оглядываясь. Она же обещала мужу не встречаться с ним, с этим непонятным. Бывает, знаете ли, бывает, но ведь не шлюха же она… в самом деле!…

И когда Шекспир вернулся, только ветер шевелил солому на грязном берегу да галки кричали.

Голые глаза Шекспира, как у китайской собаки… как у больной обезьяны. Он побелел так, что на лице стали видны только огромные вишни глаз.

И тогда к нему подошел проповедник, черный графоман.

– Вильям Шекспир! – сказал он пронзительно. – Я сделал открытие! В твоей старой пьесе злодей Ричард упоминает Макиавелли! Но Ричард не знал Макиавелли! Сочинения Макиавелли вышли в свет после смерти Ричарда!

– Болван ты, – сказал Шекспир. – Я устал от тебя.

– Ага, невежа! – закричал черный графоман. – Ты попался. Ты пыжился, пыжился и надорвался!

– Посмотри, – сказал Шекспир. – На крыше нашего театра стоит Атлас. Видишь, он согнулся в три погибели? Почему он согнулся? Он несет земной шар… Тридцать лет я тащил земной шар… и надорвался…

– Какой земной шар? – спрашивает графоман. Шекспир молчит.

– Ты меня за дурака считаешь… – говорит тот печально и уходит. Прибегает актер.

– Прощай, Бербедж, – говорит Шекспир.

– Куда же ты? Пьеса еще не кончилась!

– Пьеса еще не кончилась, Бербедж, но в этой пьесе у меня маленькая роль… Роль бедного призрака. В первом действии пришел, во втором ушел. Аплодисменты получают другие… И это справедливо… Кто будет аплодировать покойнику?

Неистовый взрыв аплодисментов и крики толпы зрителей в «Глобусе».

– Крик петуха, слышишь? – говорит Шекспир, показывая на ревущий от восторга «Глобус». – Если кричат петухи, значит скоро рассвет… Порядочному духу пора уходить… Но тут уж ничего не поделаешь.

В реве толпы, которая приветствует его, сдирая с себя парик и париком вытирая холодный пот, грим и слезы, Вильям Шекспир уходит в туман.

…Туман… Туман…

Что дождь и ветер? Это чепуха… мы дождь и ветер видим каждый день…

ВАШ УЧЕНЫЙ СТИЛЬ.

– Может быть, это все шутка?

– Увы, – сказал приезжий. – Я теперь шучу только во сне. Наяву я серьезен, как мыло.

Какие уж тут шутки. Этот надоевший всем приезжий, этот шут гороховый, этот клоун в отставке сообщил им, что он знает, как приблизить Золотой век. Сообщил, позевывая, скучным голосом, что он уже занялся этим делом. Представляете себе? «Вряд ли это может быть делом одного человека», – вежливо сказал ученый, но приезжий объяснил ему, что всегда с чего-нибудь начинается, что когда фашисты наступали на Москву, а потом их погнали назад, то была какая-то последняя пушинка, которая качнула чашу весов, и тогда началось их отступление, что если раствор перенасыщен, то нужен только один кристаллик, чтобы началась общая кристаллизация. Раскрыл карты, нечего сказать.

– Вы и есть этот кристаллик? – спросил ученый.

– Ага… – сказал приезжий. – Я кристаллик. Семина – пушинка.

– Опять эта клоунада, – сказал ученый. На официантку Семину не смотрели. Совсем опустилась женщина. Сидела рыхлой грудой возле раздаточной и смотрела в пол. Но ее не трогали, так как чувствовали себя виноватыми.

– Я тебя, конечно, подменю, – сказала Семиной подруга. – Но ты бы переоделась, что ли… У тебя фартук засаленный, неэтичный.

– Делай свое дело, – сказал метрдотель.

– Я не понимаю, – сказала Валентина Николаевна, – что происходит? Почему все толкутся возле него? Почему человек смеется над вами целый день и все делают вид, что так надо?! Мужчины, приведите его в себя!

Официантка Семина подняла голову.

– Нехорошо, Валентина Николаевна, – сказала она. – Вы знаменитая артистка, вам не к лицу.

И опять никто не вмешался. Только Валентина Николаевна приложила платочек к глазам.

– Ах, оставьте меня! – сказала она. – Я просто устала…

– Она устала… – сказал приезжий. – Ты устала, а у меня просто силы кончаются… Если бы вы все знали, как вы мне все мешаете… Когда вы проводите эксперимент, вы запираетесь в лаборатории, а мне как быть, если мой эксперимент всегда посреди толпы… А теперь вы еще хотите, чтобы я рассказал его суть… Ладно, если все поломается – пеняйте па себя. Я хотел как лучше… Вы меня загнали в угол, силы мои кончаются.

Тихо стало в придорожном кафе, в заповедном кафе, в музее на открытом воздухе, куда люди сходятся, чтобы в старом времени почерпнуть идеи для будущего.

– …Много лет назад я отправился в дорогу за красотой… Нас было трое, теперь двоих уже нет со мной… Мы искали ее всячески, искали и механически тоже – комбинировали признаки, чтобы составить эталон и прочее… Иногда находили ее, иногда нет и каждый раз наталкивались на феномен. Каждый раз оказывалось, что красота – это не вывод, а бессознательное открытие, не результат механического суммирования, признаков, а скачок. И когда мы решили понять этот феномен, возникла новая трудность… Понять… – это значит упростить… Тот, кто понимает, сложнее того, что он понимает. Поэтому, чтобы понять себя, человек должен стать сложней себя. Как же это может быть?… Оказалось, что человек может понять себя, когда у него в мозгу возникает образ… Что такое образ, никто не знает, но он возникает, и если возникает у великанов духа, то этот образ живет тысячелетия и каждая эпоха находит в нем сходство с собой… Помните историю с Нефертити? Египетский скульптор создал образ, где прототипом была какая-то забытая царица. Несколько тысяч лет понимание того, что этот образ прекрасен, тлело, как уголек, пока в двадцатом веке не вспыхнуло костром, и появились сотни тысяч: долговязых девчонок с миндалевидными глазами и тонкими шеями цариц… А Ярославна, а Джиоконда, Офелия, а сколько людей носит всю жизнь бетховенскую песенку, в которой не поймешь, кто такой сурок – зверек или ребенок… Образ завораживает, приманивает, и человек догадывается, каким он может быть… Откуда же берется образ, если он порождение человека, который на один миг был сложнее самого себя?… Вдохновение свыше?… А откуда свыше?… Что может быть выше человека?… Не знаете?… И я не знал… А потом догадался – Человечество… Чтобы человеку понять себя, нужно человечество… Достаточно встать на эту точку зрения, и начинает проясняться многое… И тогда я подумал: а что, если старое выражение – идеи носятся в воздухе – надо понимать не в переносном смысле, а буквально? Что, если они действительно носятся, и человек, который порождает образ, эти идеи просто фокусирует бессознательно в тот счастливый момент, когда он к этому предрасположен, когда в нем назрела тоска по пониманию и когда он освободился от помех?… Что, если индивидуальный мозг не эволюционирует, потому что эволюционирует мозг общий?… Что, если мы связаны друг с другом гораздо больше, чем нам кажется, и бессознательное влияние сильнее сознательного?… И тогда я подумал – если это так, то надо удалиться куда-нибудь в глушь, чтобы избавиться от вредных помех, и если образы – это бессознательное влияние человечества на одного человека, то они меня настигнут и там… И я ушел на много лет и дождался, когда родились образы, и понял, что вы их ждете, сами того не понимая, и понял, что пора возвращаться. Я стал думать о них уже сознательно, и ваши усилители, дорогой метр, их приняли… Вот и все.