Властелин рек - Иутин Виктор

ГЛАВА 5

Даже сквозь бушующий ливень смотритель яма услышал протяжный свист и, натянув грубые лапти на перемотанные толстыми онучами ноги, накинув протертый зипун, вышел на крыльцо своей просторной, обнесенной ветхим тыном избы. Снаружи, за воротами, укрытые тьмой и стеной дождевой воды, стояли три крытых возка.

— Отворяй ворота, Ванька! Живо! — бросил он молодому своему подопечному, сообразив, что прибыли знатные гости. Из одного возка, широко шагая через разлившиеся пузырящиеся лужи, выбрался один из путников. Он, накинув на голову капюшон плотного дорожного вотола, подошел к смотрителю, прокричал:

— Нам бы на ночлег остановиться. Не видно ни зги!

— Отчего ж не зайти, тут нынче свободно! — радостно отозвался смотритель и, едва появился промокший насквозь его подопечный Ванька, отворявший гостям ворота, он дал ему подзатыльник:

— Беги баню топить, раззява!

Сам хозяин суетливо начал накрывать на стол. Путник, зайдя следом за ним, снял с головы промокший капюшон, осмотрелся, удоволенно кивнул:

— А натопил, отец, знатно!

— Дело хозяйское! — отвечал радушный смотритель. — Что за гости, кого везешь, боярин?

— Не боярин я, — ответил Истома Шеврыгин, государев посол, — а везу к самому государю послов латинских, самого папы римского. Слыхал о таком?

— Не слыхал, сынок, не пришлось! — почесав плешивую макушку, отвечал смотритель. Шеврыгин усмехнулся и хотел было уходить, как услышал нерешительный окрик смотрителя:

— Соколик! Ты, стало быть, самою государя узришь?

— И чего? — устало глянул на него Шеврыгин. Смотритель глядел на него, как на икону, и так ничего ему и не смог сказать.

Шеврыгин подозвал толмачей и с их помощью решил объявить послам о последней остановке перед приездом в Старицу, где их ожидал государь. Самый молодой из послов, брат Мориено, первым вышел из возка, скользя по грязи. За ним выбралось еще двое — старец отец Стефан и еще один молодой иезуит, брат Модест. В черных балахонах, тут же промокших насквозь, они засеменили в избу. Шеврыгин направился к следующему возку.

Там находились еще двое — молодой священник Джованни Паоло Кампани, полный итальянец с маленькими бегающими глазками, и сидевший напротив него папский легат с угрюмым восковым лицом — Антонио Поссевино. Укрыв зябнувшие длани широкими рукавами своего черного одеяния, он сидел в углу и недовольно глядел на Шеврыгина. Русскому послу самим государем запрещено было общаться напрямую с папскими легатами, и он ревностно соблюдал этот наказ, потому говорил с ними редко и только через толмачей, не оставаясь с ними наедине за всю поездку ни на минуту. Толмачи сообщили послам, что эта последняя остановка необходима, и здесь можно переждать непогоду, отдохнуть, дабы завтра со свежими силами предстать перед государем. Нехотя послы вылезли из возков и, так же семеня по скользкой грязи, направились на постоялый двор…

— Московиты, кажется, кроме того, что растет в земле, не едят ничего, — жаловался Кампани после скромной трапезы. — В животе до сих пор урчит.

Отмывшиеся в бане, переодетые в чистую и сухую одежу, папские послы отправились спать. Трое уснули сразу, и лишь Кампани ворочался на своей перине, и Поссевино сидел возле затянутого бычьим пузырем окна и пытался что-то разглядеть в темноте. Снизу доносился громкий храп возниц, уставших в дороге.

— Постоялый двор такой же отвратительный, как в самом захудалом итальянском городе. Тараканы, какая-то вонь, крысы скребутся. Господи, избави нас от этих дорожных мучений, — продолжал сетовать Кампани.

— Я много читал о московитах, прежде чем отправиться сюда, — молвил Поссевино шепотом. — Многое, слишком многое они переняли от татар, своих прежних господ. Вот такие поселения, где меняют наскоро лошадей, они называют «ямом», что на татарском наречии означает «дорога». Эти самые ямы соединяют меж собой находящиеся вдали друг от друга города…

— Я заметил, что города здесь стоят далеко друг от друга. В Европе же все не так, — согласился Кампани, — мы уже побывали в двух русских городах, Орше и Смоленске, завтра достигнем лишь Старицы, а кажется, по Московии едем целую вечность.

— Может, потому московиты еще не проиграли свою войну, как думаете? — вскинув бровь, молвил с легкой усмешкой Поссевино.

Истома Шеврыгин тоже не спал, хоть усталость и приковала к мягкой перине, пахнущей чем-то затхлым. Возницы и толмачи видели десятый сон, а он, заложив руки за голову, глядел в темный потолок.

Уже почти целый год Истома не был дома. Накануне государевой свадьбы выехал он с посланием в Рим, успел увидеть каменные улицы европейских домов, Вечный город с его античными развалинами и величественными соборами, такими величественными, что русские меркнут рядом с ними. Да и весь папский двор, который увидел он со всех сторон, олицетворял в себе могущество латинской веры. Все у них иначе, все!

Шеврыгин не раз до этого бывал в Европе, сопровождал послов к германскому императору, потому знал, чего они все стоят. Насмотрелся в свое время, наслушался — и не таких видали! Но папа Григорий — великий, деятельный человек, умнейший церковный глава, одержимый верой. Шеврыгин помнил отчетливо до сей поры, как Григорий внимательно изучал его во время долгой церемонии приветствия папой послов московского государя. К стыду, даже оробел тогда малость, но виду не подал. Да и с задачей своей справился умело — расхваливал своего могущественного государя, много говорил о борьбе Иоанна с басурманами, о его желании биться сообща с европейскими монархами против турок, и царское послание, которое он привез, было тому подтверждением. Шеврыгин видел, как просветлело от радости лицо понтифика, и он обещал послать надежного человека, дабы примирил он двух христианских государей во имя будущего союза против басурман. Уже на следующий день Шеврыгину представили мрачного иезуита Антония Поссевино. Тотчас Истома начал искать всевозможные сведения о нем и вскоре узнал, какой матерый переговорщик должен ехать в Москву. Поссевино был известен тем, что он хорошо показал себя в борьбе с протестантами. Он много проповедовал во Франции, где стараниями его в одной только Тулузе было истреблено более пяти тысяч гугенотов.

В последний день перед тем, как покинули они Ватикан, направляясь в Московию, папа Григорий благословил их и молвил Шеврыгипу:

— Знаю, что посланники мои сумеют содеять необходимое, и это не составит труда, ибо верю, что государь пойдет нам на уступки в вопросах веры. К тому же, когда государь ваш желал, дабы его выбрали польским королем, он обещал признать Флорентийскую унию[6].

Шеврыгин лишь поблагодарил папу, раскланялся, а сам уже понимал, зачем понтифик отправил этого страшного иезуита к Иоанну — он надеется обратить Русь в католичество. Долго потом молился несчастный русский посол, весь промокнув от пота:

— Господи, ежели все так, прости меня, что содействую тому. Не по своей воле везу латинян на землю свою! Защити нас, Господи!

Вот и сейчас он лежал и думал о том, что грядет. Вспоминал восковое суровое лицо Поссевино, его холодный всепроникающий взгляд, коим, казалось, он жадно цеплялся за все, что видел и все запоминал! Нет, ежели ему удастся помирить двух государей, и закончится эта треклятая война, от коей уже нет продыху, от коей скоро не останется и самой России, и ее голодного, несчастного народа, то будь, как будет! Тебе, Господи, виднее, на какой путь нас наставить!

Повернувшись на бок, Шеврыгин много думал о длительной их дороге. Вспоминал Венецию, где Поссевино встречался с могущественными дожами и склонял их по повелению папы к торговле с Россией, вспоминал Вильно, где его, русского посла, и толмачей держали отдельно, не позволяя покидать постоялый двор. Но Шеврыгин обязан был знать о Поссевино все, потому подкупал придворных, получая от них ценные сведения. Оказалось, Поссевино и Баторий долго переговаривались меж собой, и польский король был недоволен посредничеством иезуита в его переговорах с Иоанном, но перед своим отъездом Поссевино убедил Батория, что, ежели тот пойдет на мир с Московией, совершит великое дело по объединению христианства и созданию великого альянса против турок.