Лед Бомбея - Лесли Форбс

– Характер ваших фильмов, несомненно, изменился с тех пор, как вы работали с Проспером Шармой? – продолжала я свой допрос, посмотрев украдкой в ту сторону, где кордебалет из упитанных танцовщиц с пластиковыми автоматами Калашникова в руках репетировал очередное па.

– И с тех пор, как я прочел Платона и Шекспира, особенно Шекспира, благодаря моему гуру. – Он заключил слово «гуру» в кавычки из слегка презрительной и насмешливой интонации – алтарь для заведомо ложного идола. – О да, благодаря моему гуру я знаю сонеты елизаветинского педика лучше, чем Веды, и могу скроить фильм под Хичкока лучше, чем это бы сделал Трюффо.

– Вы не производите впечатления послушного ученика. Кто же был вашим гуру?

– Проспер Шарма. Мне казалось, это всем известно.

– Но у меня возникло ощущение, что вы говорите о каком-то англичанине.

Калеб пожал плечами.

– В данном случае это не принципиально. Семья Проспера походила на кокосовый орех: коричневые снаружи, белые – внутри. Они приехали сюда из Лахора после Разделения, когда всех индусов изгнали из Пакистана. Но как большинство семей со связями, они заранее получили от друзей в верхах соответствующее предуведомление о грозящем им выселении и сумели заблаговременно переправить сюда все свои ценные вещички.

– Однако для мистера Шармы все прошло не так уж гладко, насколько мне известно. Его первая жена...

Он не дал мне закончить.

– Брак по расчету, так же, как и нынешний.

Так же, как и нынешний? Я попыталась не показать своего удивления.

– Почему же вы так долго работали с Шармой, если он вам не нравился?

– Не с ним, а на него. Он строит из себя большого демократа, но когда дело доходит до аплодисментов, на подиум для поклонов выходит всегда только сам Шарма.

– И как же вам удалось организовать собственную студию? – спросила я сухо, сделала очень короткую паузу и затем добавила: – Если не с помощью Шармы?

– Самый лучший способ прослыть счастливым семейством – говорить всем вокруг только то, что они хотят о вас услышать. Таким способом многого можно добиться.

У него был замечательный голос, глубокий и мелодичный, голос прирожденного рассказчика, вызывающий в вас желание слушать и слушать до бесконечности.

– Ну, что ж, вам, без сомнения, многого удалось добиться в этом «Ледяном доме», – прокомментировала я его последнюю фразу. – Именно поэтому вы храните мохары? Как сувенир независимости?

– Кто вам рассказал о мохарах? Охранник?

Он отвернулся, и какое-то мгновение его профиль, четко очерченный и оттененный световым конусом, более походил на римский или греческий, нежели на индийский. После короткой паузы он сказал, что «Ледяной дом» для него служит напоминанием о том, что британцам не место в Бомбее.

– Искусственный лед в Индии впервые появился во времена Моголов, а вовсе не англичан, – заметила я несколько жестче, чем предполагала, и потому поспешно продолжила, стараясь помешать ему сменить тему: – Кстати, вы же работали вместе с Проспером над его версией шекспировской «Бури», в которой действие было перенесено в Индию эпохи Великих Моголов. И это был последний фильм, в котором снималась Майя до...

– Моголы тоже чужие для Индии, – прервал меня Калеб, не сводя с меня пристального взгляда своих странных пепельно-серых глаз, словно намекая, что в последней его фразе имеются в виду вовсе не Моголы, а его незадачливая интервьюерша. – Подобно Просперу их интересовала не Индия.

На этот раз меня не удалось сбить с выбранного пути.

– Вы создали свою студию в год ее гибели?

Я наблюдала за тем, как меняется выражение его глаз, словно отражение на поверхности глубокой и быстрой реки. Как странно, подумала я, у нас одинаковые глаза.

– На что вы намекаете? На то, что два события каким-то образом связаны? Или это обычная журналистская провокация?

Минутная пауза, пока мы, два словесных фехтовальщика, переводили дух и оценивали возможности и намерения друг друга. Я же пыталась понять, каков был скрытый стержень нашего общения: мы находили друг в друге что-то такое, что одновременно и привлекало, и отталкивало нас. Первым возобновил разговор он. В его голосе появились поддразнивающие интонации:

– Роз... можно мне называть вас Роз? Вы кажетесь мне одной из тех европейских гордячек, что всегда готовы ввязаться в какую-нибудь ссору. Вы совсем не похожи на свою сестру Миранду.

– Откуда вы знаете, что я сестра Миранды?

Его улыбка стала еще шире.

– Не более, чем смелое предположение. Ее девичья фамилия – Бенегал. И она как-то сказала мне, что у нее есть сестра, которая работает на Би-би-си. И я достаточно хорошо знаю Миранду, чтобы понять, что передо мной одна из возможных, правда, не очень ярких ее копий. За исключением, пожалуй, ваших глаз. Но лицо у вас, простите, гораздо менее выразительное, чем у нее. Оно у вас слишком статичное. И даже скорее бесстрастное, да-да, это самое точное определение. Без страсти, без чувств, в некоем эмоциональном тупике. – Он явно пытался взвинтить меня. Человек, знавший все мои слабые места. Но откуда? – Миранда проще, милее, как-то круглее.

Мне захотелось задать ему вопрос: за кого же, черт побери, он себя почитает? Но как я могла оспаривать его представление о моей сестре, которую не видела уже много лет? Без страсти... Но, значит, возможно, и без страха...

– Неудивительно, что она круглее, – сказала я, вставая и давая понять, что интервью окончено, – ведь она на восьмом месяце беременности. Это ее первый ребенок, мальчик. У вас ведь нет сыновей, мистер Мистри, не так ли? Только одна дочь, насколько мне известно... в Америке?

– Когда вы встретитесь с Мирандой, – крикнул мне вдогонку Калеб, когда я несвойственной мне напряженной походкой шла в сторону выхода из студии, – спросите у нее, пошел ли ее сынок в папочку? А как вы сами думаете, этот ген передается по наследству, подобно умению получать истинное наслаждение от музыки?

Мой голос прозвучал резче, чем я рассчитывала:

– Какой ген?

– Подобно умению получать истинное наслаждение от музыки, – повторил он, и я поняла, что ему понравилась моя реакция, – получать такое же наслаждение от убийства. Вам следует более внимательно пересмотреть фильмы мистера Шармы, мадам. И не забудьте, его назвали в честь писателя, прославившегося своими гениальными мистификациями. С этими словами он резко развернул свое вращающееся кресло в сторону съемочной площадки и заорал:

– СВЕТ!

Холодный вольфрамовый свет озарил другой ее участок.

– СНЕГ!

Незримая для камеры рука развязала и опрокинула на площадку муслиновый тюк разноцветного конфетти.

– Кому пришло в голову положить туда цветную бумагу?! – загремел из темноты разгневанный голос Мистри. – Я же говорил вам: белый, белый, БЕЛЫЙ!

Последнее, что я увидела, покидая студию, – слабое флуоресцентное свечение букв на спинке его кресла: РЕЖИССЕР. Чтобы все знали, кто здесь хозяин, даже тогда, когда свет совсем погаснет.

11

Мой уход со студии был несколько неуклюжим, как это частенько случается с уходами. Поблизости не оказалось ни моего автомобиля, ни дружелюбного охранника, а за пределами небольшой полосы электрического света, сочившегося со съемочных площадок «Ледяного дома», начиналась темнота. Свет! Мне показалось, что я почти слышу голос Мистри и глухой звук падающего противопожарного занавеса.

В это мгновение Главный Небесный Режиссер запустил дождь, и крупные его капли, теплые, как слезы, долетели и до меня. Две минуты я провела у входа, подсчитывая попадавшие в меня капли дождя и надеясь на то, что наконец появится мое такси.

– Последствия муссона, Бомбей, четвертое июня... – бормотала я в микрофон. Затем добавила: – Или, может быть, просто дождь. – Когда начинается одно и кончается другое? Даже Неру жаловался, что никто не может ему этого сказать. Муссонные дожди в Бомбее, говорил Неру, могут начинаться с помпой и громыханием гроз, опрокидывая на город свои щедрые дары, а могут входить в него, крадучись, незаметно, как ночной вор.

И когда стало ясно, что мне не суждено дождаться рыцаря с зонтиком, я подняла над головой рюкзак и попыталась пробежать те четыреста метров, что отделяли меня от ворот студии, хотя это оказалось не таким уж простым делом.

Проезд на студию уже успел превратиться в поток жидкой грязи, возвращавший его к исходному состоянию прибрежной полосы, заливаемой во время прилива. Было уже настолько темно, что приходилось нащупывать дорогу сквозь слой скользкой грязи до щиколоток, сначала осторожно продвигая вперед одну ногу, а затем другую, вспоминая при этом о том, как любили кобры плавать по нашему саду, затопленному первым муссонным ливнем.

Когда я находилась где-то на полпути между «Ледяным домом» и воротами, рев дождя немного поутих. Я оглянулась, услышав звук шагов за спиной, и увидела мужчину, у которого волосы прилипли к голове от свежей ярко-красной крови, стекавшей вниз по лицу и собиравшейся в виде маленькой лужицы на щеке. Рубашка превратилась в некое подобие фартука мясника. Я закричала от ужаса, а он поднес руку к голове, сказав: