Бумеранг не возвращается - Виктор Михайлов

— Ты меня не так поняла. Отец спросил бы меня, что я намерена делать, а я… Ну, словом, для меня еще не все ясно, я только сегодня буду знать… Прости меня, Люба, я тороплюсь. Вечером я позвоню тебе, — неожиданно закончила она и, услышав отбой, — это Люба положила трубку, — с облегчением вздохнула.

Медленно она пошла из комнаты и вновь задержалась у порога. Звонить в третий раз было бы по меньшей мере глупо.

Поставив чайник на малый огонь, Маша умылась, затем, одевшись с особой тщательностью, расчесав и уложив волосы, выпила на кухне стакан чаю. По мере того как стрелка приближалась к одиннадцати, волнение все сильней и сильней охватывало девушку, она даже не вымыла после себя посуду и, уже надев шубу, наспех застелила постель.

Возле Устинского моста, где он должен был ее ждать, Патрика не было, но, когда она подошла ближе, увидела его в машине. Он открыл дверку и, взяв ее за руку, притянул к себе.

День обещал быть ясным. На небе — ни облачка. Тепло, и с крыш по-весеннему стучит капель. Стайка белоснежных турманов, поднятая с голубятни, некоторое время летела впереди их машины, словно провозвестница мира и счастья. Выпавший вчера снег еще лежал на парапете набережной, сверкая на солнце, переливаясь веселыми, алмазными огоньками.

Патрик обнял девушку, и она доверчиво прижалась к нему, но, увидев себя в зеркальце водителя, отодвинулась, показав глазами на шофера.

Они ехали молча, впереди у них было много времени, целый день. Выбравшись на шоссе и все набирая скорость, машина быстро оставила позади город. После целого часа быстрой, захватывающей дух езды Патрик остановил машину и расплатился с водителем. Они пошли пешком.

Роггльс зимой снимал дачу. Здесь он ходил на лыжах и, пользуясь уединением и тишиной, писал свои очерки. Дача была расположена в старом смешанном лесу, километрах в трех от шоссе.

Легкий ветерок порывами поднимал мелкую снежную пыль. Роггльс и Машенька шли, взявшись за руки. Машенька чувствовала, как все возрастающее волнение заставляет сильнее биться ее сердце. Сегодня был обычный, будничный день, но ощущение праздника пришло с утра и не оставляло ее ни на минуту.

Лесная тропа незаметно привела их на широкую просеку. Здесь пахло жильем и по новым, еще не успевшим побуреть сосновым столбам бежали ровные линии проводов.

— Вот, Машенька, мой коттедж! — сказал Патрик. Потянув за бечевку, он приподнял щеколду, открыл калитку и пригласил девушку войти.

Когда, издав сухой звук, щеколда за ними захлопнулась, Машенька вздрогнула и на мгновенье ее коснулось чувство страха. Но идя по расчищенной узкой тропе к домику, весело сверкающему на солнце окнами, она уже забыла это предостерегающее ощущение.

В комнате было тепло. Подле большой кафельной печи стояло два плетеных кресла с пестрыми подушками и столик, накрытый на двоих. Здесь был любимый Машей яблочный напиток, коньяк для Патрика и легкая закуска.

Когда Машенька вошла в комнату и осмотрелась, у ног ее, точно ручной, улегся яркий солнечный луч.

«Это доброе предзнаменование», — подумала она, снимая шубку.

Патрик усадил девушку в кресло, заботливо набросив на ее ноги пестрый шотландский плед, и налил в рюмки коньяк.

— Ты это мне? — удивилась девушка.

— Только одну, первую. Сегодня, в этот необычный для нас день, мы с тобой, Машенька, не можем пить сидр, — настаивал Роггльс.

— Мне не хотелось бы, Пат, даже чуточку быть пьяной, даже вот столько… — Машенька показала на мизинце бесконечно малую величину и добавила, — мне хочется быть равной тебе. Только большим усилием воли я могу подняться и встать рядом с тобой. Сегодня я говорю приподнято, точно стихами. Вот что может сделать большое чувство с маленьким человеком.

Торжественность тона подчеркивало ее платье. Машенька была одета так же, как и в первый день их знакомства в Большом театре. Нарядное, первое в ее жизни такое по-женски кокетливое платье в этой обстановке могло быть неуместно смешным или особенно значительным.

— Хорошо, Машенька, мы будем с тобой пить сидр — шампанское бедных, — улыбаясь, согласился Роггльс. — Но почему ты называешь себя «маленьким человеком»?

— Величина человека определяется тем, что он сделал…

— Ты только вступила на порог жизни…

— Это все равно. К чему я себя готовлю? Вот я мечтала стать литературной переводчицей, а теперь? Какое место в твоей жизни достанется на мою долю?

— Если этот вопрос ты задаешь всерьез, я тебе отвечу: боюсь, что ни увеселительной яхты, ни спортивного автомобиля, ни виллы на берегу Атлантики я не смогу тебе дать, моя дорогая Мэри…

Он впервые назвал ее так, и Машенька почувствовала, как между ней и ее домом легло какое-то отчуждение. Так между молом и отплывающим кораблем появляется холодная гладь воды.

— Я не сумею дать тебе все то, что хотелось бы, но…

— Но, Патрик, виллы, яхты и шикарные автомобили никогда не привлекали моего воображения!

— Чего же ты хочешь?

— Равной доли в том, что тебя ожидает на родине. Ты не веришь в мои силы?

— Нет, верю. За океаном меня ждет черный список, злобные преследования Мориса Поджа и безработица…

— Разве писатель, отдавший свое перо служению правде, может быть безработным?

— Ты не дала мне договорить — и борьба.

Машенька оживилась, на смуглом лице ее вспыхнул румянец, она вскочила со словами: «А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой!»

Она читала эти строки, и в возбужденном ее сознании смелый парус один боролся в смертельной схватке с бурей. Прочувствованный больше, чем осмысленный, этот образ в ее представлении сливался в один романтический облик ее героя.

Роггльс вынул из кармана коробочку, оклеенную сафьяном, и достал из нее кольцо. Это был крупный изумруд в венчике мелких, но чистой воды бриллиантов. Патрик надел Машеньке на палец кольцо и, повернув его камнем вниз, сказал:

— В России принято в таких случаях дарить обручальное кольцо, оно точно звено одной супружеской цепи. Если захочешь, ты сможешь носить его так.

— Патрик, это очень дорогое кольцо, — сказала она и улыбнулась собственной глупости.

Патрик передал Машеньке бокал. Как бы подчеркнув торжественность этой минуты, они поднялись. Солнечный зайчик перебрался поближе к ним, на кафельную печь, и засверкал на гранях бокалов.

— За наше маленькое счастье в этом большом и неуютном мире! — произнес Роггльс.

Они чокнулись. Выпив большой бокал холодного сидра, Машенька отдышалась и сказала:

— Мир неуютен для бездельников, мой дорогой Пат. А для тех, кто хочет трудиться над переустройством мира, — мир чудесен!

— Однако ты выпила?

— Я выпила за наше счастье. Мой дорогой, ты не знаешь, как я тебя люблю!.. — Ей удалось преодолеть обычную для нее застенчивость. Она всегда слушала и молчала, сегодня ей хотелось говорить. — Когда я впервые увидела море, я расплакалась. Я казалась себе песчинкой перед огромным, упершимся в горизонт морем. Когда несколько дней тому назад я заглянула в свое сердце, я увидела, что чувство мое так же огромно, как море детских воспоминаний. Любовь — больше меня, я задыхаюсь под ее тяжестью. Я знала, что когда-нибудь это придет, но оно пришло, и я растерялась. Пат, что я буду делать с таким чувством? Мне кажется, что мир вновь раскрывается через тебя! Я читаю и думаю, а что сказал бы Пат, прочитав эту книгу? Я вижу красивую женщину и думаю: хотел бы Пат, чтобы я была так же красива? Я читаю газету, у меня против лицемерия ваших сенаторов закипает гнев, и я думаю: мой Пат будет бороться с вами! Все, что я вижу: небо, снег, деревья, этот солнечный зайчик, я хочу увидеть, Пат, твоими глазами и понять вновь! Пат, за что мне, такой маленькой и некрасивой, — такое большое и светлое счастье?!

Роггльс не дал ей договорить. Он поднял ее на руки, он целовал ее шею, глаза, губы… Она еще пыталась ему сказать что-то главное, важное, значительное, но, ответив на его поцелуи, — она забыла все, что хотела сказать. Она еще боролась с ним, но у нее не было больше сил для этой борьбы…

Когда Машенька окинула взглядом стены комнаты, солнечного лучика не было, зайчик ушел, лишь ненадолго задержавшись на подоконнике, и в комнате стало без него сумрачно и грустно,

Она облизнула языком пересохшие губы и попросила:

— Пить…

Патрик налил ей бокал сидра, присев на край дивана, поддерживая ее, точно больную, помог напиться. Она внимательно посмотрела на него и уловила в его лице какие-то новые, раньше неизвестные ей черты.

От холодного сидра Машеньку охватил озноб. Заметив ее состояние, Патрик открыл трубу, затем дверку печи, где на колосниках лежали приготовленные сосновые поленья, и чиркнул спичкой у берестяной растопки. Густо почадив, береста вспыхнула, весело затрещала, и пламя охватило тонко колотые дрова. Стало уютнее. Запахло душистым смоляным дымком.