Михалыч и черт - Александр Уваров

Глупость это, конечно. Иллюзия. С чего краснеть то ей? В ней и кровь то уже давно не течёт. Чужая разве только, по пищеводу, да и то — редко.

А вот клыки у танцоров в свете костра поблёскивают. Это уже не иллюзия. Это уже взаправду.

И грозно, вроде, поблёскивают уже.

И как будто доля вампирская — не проклятье уже, не самое низкое да подлое место дано им во Вселенной.

Доля та, как будто, почётная, и клыки их — не позорное клеймо гнусной нежити, а оружие. Опасное. Всесокрушающее. Всераздирающее.

И баянист как будто настроение такое уловил.

Сменился темп у музыки. По другому он заиграл. Медленно, торжественно даже.

Катька с мужиком тем остановились, танцевать перестали.

Нет у вампиров одышки, но кажется, будто дышат они оба глубоко и тяжело.

Или взволнованно?

И голоса, тихие поначалу, а потом всё более и более слышные песню запели.

Торжественную. Вампирский марш.

Всё громче, громче, громче.

И вот уже по всему оврагу, у всех костров подхватили — единым хором.

Прощай, родной погост,Иду я в крематорий.И больно мне до слёз,И горло давит горе.Прощай, родимый крест.Прощай… Не будем плакать!Вампиром я воскрес,Умру я вурдалаком!

И словно эхом, от одного склона оврага до другого, ещё раз прокатилось, сурово и мужественно:

Вампиром я воскрес,

Умру я вурдалаком!

— Эх, не твари мы всё ж дрожащие, — услышал Семён Петрович голос Кошелева. — Не твари, особенно когда вместе соберёмся.

— Да уж, — ответил Санеев, скептически. — Попоём вот так, раза три в году. Пар выпустим да разойдёмся. Не так ли, Дмитрий Иванович?

Не ответил Кошелев. Промолчал.

А с другой стороны — разве тут чего возразишь?

И в прошлом году так же пели. И в позапрошлом.

Один раз вроде даже морды сторожам бить порывались.

Это года три назад было.

До рукопашной, понятно, дело не дошло. Народ то пуганый и битый неоднократно.

А если б дошло? Сколько б от колов потом спаслось? Немногие.

— Не наш это мир, не наш, — сказал Санеев. — И кто нас тут держит только? И какого хрена так долго?

— Чего бурчишь то? — спросила его Катька, к костру подсаживаясь. — Всё не весёлый, Санеев?

— Не люблю, Катя, ложного веселья, — ответил Санеев. — Чего мы тут распелись? То гимны, то частушки… Нас ведь тут за дурачков держат. Специально ведь погулять дают, а потом опять пригнуть. К самой земле. Так ведь?

— Может и так, — ответила Катька. — Ты знаешь, так думать… Ведь и помереть захочется, а потом…

— Ангелом воскреснешь, — досказал за неё Санеев. — С крыльями белыми. Тебя то, Катя, за что Христос мучает? Мало у тебя распятий было, в прежней жизни?

— Всё смысл ищете? — и Дмитрий Иванович голос подал. — Что ты, что Безруков. Да нет тут никакого смысла. Я сколько раз вам говорил — нет никакого бога. Нет твоего Христа!

— Подожди, Иваныч, — возразил Санеев. — Вот ты говоришь всем подряд, что срок надо отбыть. Или выслужить, я уж точно не помню. А кто этот срок даёт? Кто выслугу учитывает?

— Он мне уж объяснил, — подал голос Семён Петрович. — Закономерность есть какая то. Так он мне и сказал.

— Ну тогда, Дмитрий Иванович, у тебя нестыковка выходит, — сказал Санеев. — Смысла нет, а закономерность есть.

— Философы вы хреновы, — завёлся Дмитрий Иванович. — Я вам совсем просто скажу: закономерность в том, что я сам для себя определяю, справедливо ко мне судьба или нет. Должен я такую судьбу принимать или нет. Принял — живу. Не принял…

— Ох, скучно ж с вами, — Катька рукой махнула. — Опять шарманку завели. Бог да судьба, принял — не принял… Водочки б лучше приняли да меня угостили. Вот сорвусь я от вас да к детям поеду, в деревню. В лесу, может, поживу… Хоть издали на них посмотрю… Чем с вами тут…

— Многие так, Катя, говорят, — грустно Санеев ей ответил. — Да не уходит что-то никто. Мы с тобой — вроде сказочных персонажей. Гномов или троллей. Да что-то чудес сказочных в нашей жизни не происходит. Ну что, и впрямь выпьем?

— Наливай, — решительно рукой рубанул Кошелев.

А потом добавил, неожиданно:

— Мы вот, когда живые были, всё в книжках читали: вампиры — это нечистая сила. Вроде чертей. А где она, эта нечистая сила? Кто тут её видел? Ну ведь несправедливо это, мужики! Ладно, ангелов мы тут не наблюдаем, но чертей то..

— И ещё раз типун тебе на язык! — заявил Семён Петрович. — Ты, иваныч, кликал, кликал — и докликался. Поллитру уже потеряли. Чего ты по чертям соскучился?

— Договор, небось, подписать решил, — усмехнувшись, сказал Санеев, разливая водку по пластиковым и бумажным стаканчикам.

— Какой ещё договор? — спросила Катька, с явным интересом.

— Известно, какой, — ответил Санеев. — С дьяволом договор. Послужить, что ли захотел, Иваныч? Да на хер мы кому нужны! Отработанный материал… Ну, дамы и мужики, вздрогнули!

Подняли все стаканчики свои. Выпили, не чокаясь.

Не принято на кладбище чокаться.

— Ну договор то — хрен с ним, — сказал Дмитрий Иванович после минутной паузы. — А в глазёнки то я заглянул бы. Всё равно кому — богу или чёрту.

— Зачем? — спросил Семён Петрович.

— Просто заглянул бы, — ответил Кошелев. — Мне интересно — мой взгляд эти суки выдержат?

— Твой взгляд, Иваныч, ни одна сука не выдержит, — с уверенностью сказал Санеев, разливая по новой.

— И чего вы к богу то привязались? — с недовольством и даже обидой в голосе сказала Катька. — Может, он вам жизнь по новой дал. Этого мало разве? Живите да радуйтесь. Всё вы недовольны… Может, нам всем другая жизнь и не нужна…

— Не созрели, что ли? — Санеев улыбнулся. — Нет, Катя, созрели и перезрели. Возможно, прав Кошелев. Нет бога, нет чертей, нет никаких сложных вопросов. А мы все — просто сложный и наукой не изученный природный феномен.

— Паноптикум, что ли? — спросил Семён Петрович, и от слова этого стало ему противно и тошно.

Тошноту эту водкой запил.

— Может, и так, — выпив так же, согласился Санеев. — Со стороны посмотреть — паноптикум. Кунсткамера. Или цирк. А в овраге если сидишь — всё это видится обычной пьянкой. Ну что, хищники ощипанные, а споём ка мы…

— Милиция!! — крик вдруг донёсся со стороны кладбища.

Вроде кто-то прямо возле забора стоял и кричал.

— Менты сюда идут! Человек десять!

Всполошились все. С мест повскакивали.

Некоторые (и Кошелев в их числе) по склонам наверх полезли.

А до верха добравшись, увидели — по тропинке, в цепочку вытянувшись, люди идут. Фонариками светят.

Голос. Низкий, с хрипами. Да это ж рация! Переговоры ведут? Зачем?

Серьёзные ребята пожаловали.

Ближе подходят. В свете фонариков бронежилеты замелькали. Стволы автоматные.

Спустился вниз Кошелев.

— Интересные дела, мужики, — сказал он. — Похоже, и впрямь человек десять. Вооружены, в бронежилетах.

— Не из-за бомжа ли, Иваныч? — с опаской спросил Семён Петрович.

— Да на хер он кому нужен! — отмахнулся Кошелев и даже на землю сплюнул.

— Так, спокойно только, — раздался голос Лебедева Ивана Сергеевича. — Разговаривать я буду. Вы все тихо сидите. По кострам разойдитесь и сидите тихо! И вы там, наверху, спускайтесь быстро! Быстро вниз все и по кострам расселись!

Те, кто наверх поднялся — сразу вниз понеслись. Да так, что и земля мёрзлая у них из под ног комками полетела.

И вовремя.

По краю оврага фонарики замелькали.

Со всех сторон замелькали.

Понятно стало — окружили их. Сразу в кольцо взяли.

Вот это уж точно — необычное дело. Никогда ещё менты их не обкладывали. Ни к чему вроде было, и так обо всём спокойно договаривались.

Шаги послышались. Топот.

Со стороны тропинки лучи замелькали.

И точно. Трое в о враг спустились по тропинке.

Двое — милиционеры. И впрямь — в бронежилетах и с автоматами. А третий…

Третий — Колька! Сторож.

Он то чего припёрся, жук навозный? Нахватал мало, что ли?

— Здесь они, здесь! — радостно закричал Колька и пальцем стал на всех показывать.

Как будто в первый раз в жизни увидел. Чудак прямо, ей-богу!

Милиционеры поближе подошли. Фонарик выключили.

И действительно — и так костры хорошо всё освещали.

Милиционеров Семён Петрович сразу узнал. Да и другие вампиры сразу узнали. Местные милиционеры, всем хорошо известные.

Главный из них — лейтенант Бубенцов, с ним — старший сержант Прохоров.

Местные — с одной стороны хорошо. Лучше, чем совсем чужие. С другой стороны — какого чёрта их принесло? Сроду ведь в овраг этот не ходили.

— Ну здорово, кровососы, — сказал Бубенцов.

Негромко сказал. Без крика. Но голос его прозвучал недобро, угрожающе.

Семён Петрович поёжился даже.