Верь мне (СИ) - Jana Konstanta

— Да нет, Олег, не надо. Все нормально, справлюсь.

— Просто знай, что на меня ты всегда можешь рассчитывать. Нужна будет помощь — только скажи.

— Хорошо, — Власов поставил последнюю подпись и протянул бумаги Сажинскому. — Еще нужно что-то подписывать?

— Нет, все.

— Тогда я могу… пойти туда прямо сейчас?

— Можешь.

Власов кивнул и, крепко сжимая в ладони мамины ключи, направился к выходу.

— А карту? — спохватился Олег, заметив пластик на своем столе.

— Да, спасибо.

Власов растерян, задумчив… От внимательного Олежкиного взгляда не скрылись дрожащие пальцы, когда Макс вернулся к столу и потянулся за картой.

— Макс, ну ты чего? Хочешь, я с тобой поеду?

Власов только головой покачал ему в ответ:

— Нет, не надо. Мне надо побыть одному, Олег. Спасибо тебе за все.

Знакомый двор, родной, местами обшарпанный дом дореволюционной постройки. Фасад за восемь лет немного обновили, а внутри… А внутри, наверно, все по-прежнему: по стенам бегут трещины и лопаются трубы; во время дождей беспощадно заливает чердак, а во время жары дышать невозможно. Макс остановился недалеко от дома и нерешительно поднял глаза на окна третьего этажа. Помнится, в детстве, убегая с мальчишками поиграть в соседние дворы, он всегда оборачивался на эти окна и всегда видел в них улыбающуюся мать. Потом повзрослел. Но привычка оборачиваться росла вместе с ним, превращаясь в некий трепетный обряд… Он видел ее провожающую, видел ее встречающую, ждущую ночами, когда он вдруг до поздней ночи засиживался где-нибудь с друзьями или гулял с Каринкой… А теперь вот никто не ждет, не смотрит. Мертвые глазницы опустевшей квартиры равнодушно взирают на него, будто на чужого.

До боли сжимая в ладони ключи, Макс направился к подъезду. Люди здесь чужие теперь живут, незнакомые… Дети бегают, галдят — за время его отсутствия успели и на свет появиться, и в школу пойти. Его никто не узнает, да и он не находит знакомых лиц среди прохожих. Так даже лучше. Не объяснишь же всем, как вышло так! Осудят его, проклянут, и мать, что якобы довел до гроба, наверняка ему припомнят. Да Бог с ними со всеми, никто ему не нужен, и он не нужен никому.

Скрипнув тяжелой дверью, Власов вошел в холодный, все такой же обшарпанный подъезд… Да, здесь все по-прежнему. Все те же разрисованные, загаженные стены, все та же сырость и вечно разбитая лампочка. Гулкое эхо тяжелых шагов оборвала хлопнувшая где-то наверху дверь — чьи-то шустрые ноги, перепрыгивая через ступеньки, побежали Максу навстречу.

— Здравствуйте! — вежливо поприветствовал поравнявшийся с ним мальчишечка лет семи и, не дожидаясь ответа, побежал дальше.

— Здравствуй, — едва слышно с опозданием ответил Макс в воцарившуюся холодную тишину.

Дверь их с матерью квартиры закрыта всего на один замок, словно ненадолго, словно хозяева вышли за хлебом и вот-вот вернутся… После суда мать должна была вернуться домой. Они оба должны были вернуться…

А на пороге застыли восьмилетней давности грязные разводы… Дождливая тогда была весна, снег сошел только в апреле… Плохая примета — выметать за человеком. Вот мать и не выметала, надеялась, что сын вернется…

И вот сын вернулся, а она — нет. Макс голову задрал, чтобы сдержаться. Не разуваясь, прошел на кухню и открыл окно, выветривая застоявшийся воздух, а может, чтобы самому вдохнуть побольше, полной грудью, и сдержать неподобающую мужикам соленую сырость. В раковине до сих пор лежит невымытая чашка — в то утро мать к нему на суд спешила.

Макс прошелся по кухне, чуть задержался в комнате матери, с бессильной горечью глядя на небрежно брошенную на кровати любимую ее кофту; прошел к себе и плюхнулся на диван, с которого его, ничего не понимающего и ничего не подозревающего, вытащили в одно не самое прекрасное утро восемь лет тому назад. Прикрыл глаза, еще не понимая до конца, что он теперь дома. Неуютно ему, холодно и все время кажется, что в глухой тишине кто-то за ним наблюдает. Открыл глаза и обернулся: так и есть — с фотографии на тумбочке с улыбкой смотрит на него та, что попросту убила.

Макс встал и взял фотографию в руки. Молодые они на ней, красивые и счастливые. Каринка смеется, прикрывает рот ладонью, пытаясь спрятать лукавую улыбку, а он доверчиво тянется к ее щеке, чтоб поцеловать… Души не чаял в ней. А в ней ли? Нет. Он другую Карину любил — милую, добрую девочку, что звонко смеялась, когда обнимал ее и шептал на ушко всякие глупости! Он любил девочку, которая никогда не поступила бы с ним так жестоко. Он любил девочку, которой и в голову не пришло бы так нагло, смело врать, не боясь смотреть в глаза ему самому и его несчастной матери. Как жаль, что девочка та оказалась лишь выдумкой; ее нет и никогда не было. Иллюзия, мираж, обман. А эту дрянь на снимке он знать и вовсе не желает. И плевать ему, какие такие причины толкнули ее на подлость! И плевать на ее измены, на ее беременность и такой закономерный, справедливый итог — ее смерть. Плевать! Недолго думая, Макс вытащил фотографию из рамки, достал зажигалку и поджег над хрустальной вазочкой, с маниакальным блеском в потемневших глазах глядя, как пламя пожирает иллюзию их счастья, как пожирает смеющуюся тварь и его самого — глупого, влюбленного и такого наивного. Сгорели оба, оставив после себя лишь черный пепел… Как символично. Карина в земле уже; он сам, хоть и жив остался, да нужна ли ему жизнь такая? Что ему делать с этими ошметьями растоптанной, уничтоженной его жизни?

— Нет, господа Горские, прощать вас — это не ко мне, — тихо проговорил Власов, бросая зажигалку рядом с пеплом.

В стенах родной квартиры хотелось выть, а потому не прошло и трех часов, как Власов вновь оказался на пороге гостиницы. Олег еще не уехал, а значит, самое время еще немного понадоедать ему. Администратор, будто заранее зная, что он вернется, без лишних вопросов указала в сторону клуба.

К счастью, в клубе сейчас тихо и ничего не напоминает о том, что творится здесь с наступлением ночи. Уставшие официантки лениво натирают