Марьинские клещи (сборник) - Геннадий Сазонов

Да и у солдат и офицеров была свежа память о Павлове, так что повторение его участи другим командующим фронтом могло принести армии только вред.

И Сталин, принявший решение о Коневе под воздействием момента и собственной слабости, наверное, прислушался к замечанию Жукова.

Такой вариант развития событий вполне мог быть.

Комиссия вернулась в общую комнату командующего.

— Проанализировав обстановку на Западном фронте за десять дней, — докладывал Молотов, — комиссия Государственного Комитета Обороны пришла к выводу, что командованием фронта были допущены…

Вячеслав Михайлович не успел договорить фразу.

Распахнулась дверь, в комнату тяжелой усталой походкой вошёл генерал армии Жуков. Он снял фуражку, скинул с плеч утеплённый плащ, поздоровался за руку с каждым членом комиссии ГКО.

Пристально взглянув на Вячеслава Михайловича Молотова, Георгий Константинович сказал:

— Товарищи, я приказом Ставки назначен командующим Западным фронтом. Обстановка, вы знаете, тяжелая. И не только здесь. Моим заместителем будет генерал Конев, он знает обстановку.

Лев Захарович Мехлис поднял руку, хотел что-то возразить Жукову, но он его упредил:

— Вопрос о назначении генерала Конева моим заместителем согласован с Верховным Главнокомандующим.

Мехлис опустил голову.

Чтобы совсем развеять сомнения, Жуков продолжал:

— Товарищ Конев поедет в Торжок. Там ситуация крайне обострилась. Фашисты рвутся к Торжку, им нужен Торжок во что бы то ни стало, они планируют выйти в тыл Волховского и Северо-Западного фронтов, расчленить их.

Генерал помолчал.

— Так что для Ивана Степановича, — добавил он, — есть возможность исправиться. Отправляйтесь в Торжок теперь же!

— Слушаюсь, товарищ командующий, — отчеканил повеселевший Конев.

Выходя из штаба, он вспомнил ночной эпизод в Касне, разговор с часовым, который был из Торжка, и удивился про себя: «Вот как судьба повернула!».

Глава 2

В огне войны

Штабной вездеход катил по безлюдному просёлку, петляя с холма на холм по отрогам Валдайской возвышенности. Иногда где-нибудь на обочине возвышался огромный валун, будто древнее предание, которое люди по извечной привычке спешить забывали прочитать.

О чём поведал бы замшелый гранит, если бы открыл свою тайну? Наверное, много о чём. Наверное, о тех, кто с далёкого Запада шёл захватывать русские земли; и о тех, кто обращал пришельцев в бегство с позором — о защитниках наших доблестных. Бежали иноземцы, оставляя в русских просторах безумную славу, вожделенные мечты о господстве над миром и свои плоть и кости.

Их потомки, если таковые оставались, повзрослев и набрав силу, забывали об участи отцов и через какое-то время устремлялись на Восток подминать под себя русских. Больно уж сладок был для них запретный плод — поработить Россию. И они, как когда-то их родичи, разбивали чугунные лбы о таинственный русских характер.

Так повторялось много-много раз — из века в век.

О том и мог бы поведать невиданных размеров валун, если бы обрёл голос.

Но это не дано ни ему, ни нам.

К обочинам просёлка подступали почерневшие голые перелески, среди которых неожиданно и радостно зеленели остроконечные ели. Чудилось, что в таких местах не мудрено потеряться, сбиться с пути.

Генерал словно почувствовал это.

— Не заблудимся? — спросил Иван Степанович Конев водителя Николая Чуранова.

— Не беспокойтесь, товарищ генерал, — ответил тот. — Я разведал дорогу, в лапы к немцам не попадём.

— Тогда отдаюсь под твою ответственность, — улыбнулся Иван Степанович. — Может, и не пропадём.

И они продолжали ехать, вездеход сопровождала небольшая охрана.

Ближе к вечеру из тёмных облаков, которые плыли низко над землёй, начал падать крупный снег. Иногда там, где придорожный лес перемежали прогалины и поляны, тянул ветерок, подхватывал снежинки, крутил слабую позёмку. И она тонкой белой змейкой пересекала подмёрзший просёлок.

Неожиданно, как и бывало всегда, дала знать о себе зима!

Что принесёт она на наш фронт с Германией и её союзниками, который протянулся извилистой линией на сотни километров от Кавказа до Балтики? Никто не знал, никто не мог сказать ничего вразумительного. В душах миллионов звучали, не теряя силы, слова: «Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!». Так определил триединую задачу вождь страны Иосиф Сталин, когда в июле обращался по радио к советскому народу, когда назвал всех «братья и сестры» вместо привычного — «товарищи».

Будто мгновение, отлетели погожие осенние дни. Они явили столько страшных, тяжелых, умопомрачительных событий, что людское сознание их не вмещало — ужас, страх, кровь, потери. За три с небольшим месяца в Советском Союзе потускнел, рухнул и рассыпался миропорядок, где взрослым и детям жилось хорошо, уютно, радостно. Хотя жилось, конечно, в хлопотах и заботах, трудностях, в борьбе одной части общества с другой, желавшей искоренения русских основ.

А как без всего этого?

Теперь в сравнении с тем, что принесла война, мирные трудности представлялись совершенно иными, не угнетающими душу.

В те самые военные месяцы отошло куда-то в сторону, потеряло светлую изначальность то, что и составляло обыкновенное людское счастье.

Это счастье напоминало лесной воздух, вдыхая который не понимаешь неповторимую его целебность.

Это счастье — любить и быть любимым, придти в родной дом, где ждут, от сердца обнять милую подругу, поднять высоко на руках сына или дочь.

Это счастье — созидать, творить, делать людям добро, выстраивать себя как личность, интересную другим.

И вот для большинства советских людей ничего подобного не осталось.

Враг, ненасытный в алчности и злобе, завладел нашим небом, нашей землею, нашим очагом, нашими помыслами. Ему, циничному и наглому, всё было мало отнятого и награбленного! Он тянул перепачканные кровью лапы, желая взять у всякого — от младенца до старика — самое драгоценное, что они имели, — жизнь.

Кто же дал им такое право?

Никто не давал им такого права!

Они сами придумали его и сами присвоили его себе. Самость главенствовала в их умах, затмив вековую истину. Ту истину, что дух человека, его существование — в воле Божьей. Ничто и никто не могут заменить волю Творца.

Поклонники фюрера, нисколько не сомневаясь в собственной правоте, заменили её своей самостью, узурпировали право распоряжаться чужими жизнями, как обычными вещами или продуктами.

Чужая жизнь не имела для них никакой цены!

От западных окраин тяжелая поступь фашизма становилась всё слышнее и в центре Руси, где когда-то качалась извечная колыбель её тысячелетней государственности и культуры, где билось её духовное сердце. Уже и тут захватническая война оставила жуткие отметины — пепелища деревень и сёл, неубранные трупы бойцов на полях и лугах, пылающие города, вереницы беженцев на больших и малых дорогах.

Невольно, при взгляде на ужасный разор, вспоминались грустные строки поэта Александра Пушкина:

О поле, поле, кто тебяУсеял мертвыми костями?Чей борзый конь тебя топталВ последний час кровавый битвы?Кто на тебя со славой пал?Чьи небо слышало молитвы?

И только, казалось, наступающая зима, робко роняя первый снег, белым покрывалом могла прикрыть на какой-то промежуток времени позорные, скотоподобные деяния западных «сверхчеловеков», впавших в страсть убийства.

Их надо было остановить любой ценой, даже жертвуя собой.

А, может, именно жертвуя собой! Защищать Отечество без самопожертвования невозможно, без него защиты не получится.

Другого выбора не было. Генерал Конев прекрасно понимал это. Чудным образом, Божьим Промыслом незнакомый ему древний Торжок стал не просто географической точкой на карте родной страны, а его, Конева, личной судьбой. Если он с помощью вверенных войск отстоит город, не отдаст на поругание врагам, то обезопасит тылы Северо-Западного фронта, но и, что тоже существенное, оградит себя от возможных неприятностей в будущем. Он как бы должен был совершить искупление греха под Вязьмой. Хотя разве только ли его вина в том, что произошло под Вязьмой в начале октября?

Нет, не только его вина!

Спасение Торжка превращалось для генерала и в спасение себя как воина, полководца, наконец, как личности. Может, он особо не задумывался об обстоятельствах происходящего, воспринимал всё, как должное, но в потаённой глубине души ощущал чьё-то направляющее водительство, разумное и доброе.

Вот что значил теперь для него город, о котором — тут Иван Степанович живо вспомнил — несколько дней назад ночью он разговаривал с часовым у штаба фронта в Касне. Теперь Касня была далеко, а от штаба остались лишь одни развалины.