Вернуть престол - Денис Старый
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поляки? Да, это могло было быть проблемой, особенно в свете сюжета про изнасилование этой уродины, как считали многие, но самозванец без польской поддержки сильным вновь стать не сможет, элементарно денег не будет. А именно что деньги делают армию. Казаки будут либо разбоем жить, либо служить за серебро, желательно и то и другое. У самозванца не должно быть денег и тогда лихим людям он неинтересен.
Размышляя о Речи Посполитой, Шуйский пришел к выводу, причем упорно себя в этом убеждал, отбрасывая неудобные доводы, что Сигизмунда мало интересует Мнишек. У него свои проблемы. Шляхта объявила очередной рокош [законная война против короля за какие-либо обиды], но более всего польский король с фамилией Ваза ненавидит шведского короля… какое совпадение, так же Вазу. Сигизмунд имел все права на шведский престол и мечтал о том, чтобы объединить под своей власти две державы, ему даже на короткое время это удалось, но родственничек обошел. Там еще и религиозные причины, так как Сигизмунд-то католик.
Тем не менее, у Польши есть государственные интересы и они не станут, на это Шуйский искренне надеялся, мстить за своих шляхтичей, которых убили в Москве. Тут послать грамотку нужно и все случившееся назвать… неприятностью. А лучше подумать, как свалить хотя бы часть вины на вора.
— Государь! — в палаты для собраний Боярской Думы вошел еще один из заговорщиков, родной брат Андрея, Иван Васильевич Голицын.
— Ну, что сказала Нагая. Мать все еще признает в воре своего сына? — спросил Шуйский.
— Государь, да! Настаивает, — Иван Голицын развел руками.
— Ничего, как уразумеет, что лишится власти, да отправится снова в монастырь, сразу скажет то, что нужно, — сказал Шуйский, подумал и добавил. — Отправляйся и догони князя Куракина. Возьми стрельцов Второго приказа. Уходите к Туле и… ты знаешь, что сделать. Вор не должен жить!
*………*………*
В Москве было горе. Кричали бабы, рыдали дети, ругались мужики. Приходило отрезвление. Признаться себе, что бесы попутали? Нет, нельзя. Все правильно сделали, ну дурни же, в самом деле! Побили ляхов, так им и надо! Попались под руку еще кто? Жалко девок, которые развлекали шляхтичей и были так же убиты? Нисколько, ибо они падшие нравом и презрели христианские добродетели.
Вот только не понятно, что там с царем. Вроде жив остался? Нет? Убили? Ляхи убили? Нет? А кто?
— А боярин Шуйский и говорит, мол, шли мы освобождать царя, а тот Богу латинянскому молится! Да голова козла рядом лежит! — утопала во всеобщем внимании Колотуша и все истории, которые она смогла услышать по Москве уже в ее голове получали художественную обработку. — И маска там… самого Лукавого. Колдун был наш царь, всех увлек, оморочил, чтобы нами править. А Шуйский с серебряным крестом въехал в Кремль и победил морок, развеял его и стало видно, что не царь это, но колдун зловещий…
— Ты баба не завирайся, брат Шуйского снасильничал жену цареву, ляшку Марину, за то царь убил Димитрия Шуйского, а сам с Басмановым сбежал, — отмахнулся стрелец Тимофей.
— Тимофей Никитич, сам ли слышал? — спросила вкрадчиво Колотуша.
— А, может и сам, — стрелец горделиво выпрямил спину. — Я и сам завтра на тульскую дорогу иду, уж не знаю зачем, но иные бают, чтобы колдуна ловить.
— Ох, Царица Небесная! — запричитала Колотуша, и все слушатели сплетен перекрестились.
— Так, выходит, что не убили колдуна? — спросил Федор-конюший, что был челядинином у боярина Мстиславского.
— А ты бы, Федор спросил у своего боярина, он, почитай все знает, — посоветовала Колотуша.
— Спина еще не зажила от старых боярских ответов, что плетью малявали, — сказал Федор и все лишь уголками губ улыбнулись.
Ну не смеяться же в голос, когда, почитай в каждый третий дом горе пришло, может где и иначе, но на этой улице так.
Никто не знает сколько именно москвичей погибло во время праведного гнева и избиения ляхов. Не оказалось ни одного ни ляха, ни литвина, или русина из литовского княжества, кто не оказал бы сопротивления и не забрал с собой на тот свет одного, а чаще многим больше, москвича. Более пяти сотен убито ляхов, иных ранили, были побиты и немцы, но немногие.
Получалось, что москвичей погибло более двух тысяч, в большей степени, мужиков. Теперь к этой цифре следует прибавлять и тех баб и деток, что умрут в ближайшее время, так как лишились единственного кормильца.
Но люди не задавались вопросом во имя чего все это было. Те, кто выжил, как правило, пополнили свои карманы серебром или каким иным добром, что было взято в качестве трофеев у ляхов и литвинов. Ну семьи тех, кто погиб, больше думали, как все по ряду похоронить, да найти пономаря, так как в Москве сейчас нельзя было найти свободного священника или чтеца молитв, все работали, греша даже упрощением обрядов, чтобы посетить как можно больше домов, в которых живут семьи, которых посетило горе.
Рыдала и Марья, жена Авсея, плакали ее две дочери Улья и Наська, сурово стоял с подрагивающими губами сын Матвей. Он уже взрослый, двенадцать лет, ему семью теперь кормить, он мужчина в доме и должен быть сильным. Это бабы пусть слезы льют прилюдно, он поплачет, зайдет в отцовскую мастерскую и там будет плакать. Бабы в мастерскую не зайдут, не по наряду им это, так что никто не помешает быть слабым.
— Ну, что делать-то станешь, Марья? — спросила плачущую женщину ее кума, жена погибшего Никодима.
— И не знаю! Есть в доме мужик. Ему и решать! — сказала Марья и заплакала.
— Марья забери моих дочек! — жестко, решительно, сказала Параскева.
— Да ты что такое говоришь? Грех то! — Марья перестала плакать и стала искренне возмущаться.
— И не грех. Я постриг решила принять. Ты не беспокойся, Марья, серебро Никодим подсобирал, да мастерская у него ладная, завсегда продать можно. А я не могу, я мужем жила и вместе с ним и померла. Может в обители и получится стерпеть боль, — говорила Параскева, при этом ее глаза не проронили слезинки, но были…пустыми, действительно мертвыми.
— Коли так, то возьму, конечно, вырастим честь по чести. Родня Авсея не оставит нас, — сказала Марья и обняла куму Параскеву.
Теперь семья
