Избранное - Феликс Кривин

В ответ на это броненосец дал задний ход, чтобы его было как следует видно с дерева, и опять пошел на приступ, так страшно бряцая панцирем, что ленивец Ай побежал бы непременно, если б не боялся показаться смешным.

Объявив всем войну, барсук Сурильо никак не рассчитывал на такое серьезное сопротивление. В военных действиях должны участвовать две стороны, а если одна из них отсиживается на дереве… Как видно, ленивец Ай решил взвалить на барсука Сурильо всю тяжесть войны…

— Ладно, пускай сидит, — сказал он броненосцу Татупойу. — Но передай ему, что я его все равно победил.

— Он тебя все равно победил, — сказал ленивцу броненосец Татупойу.

Ленивец Ай не стал возражать против этого.

— Если дерево остается деревом, а земля землей и если все остается по-прежнему, то не все ли равно, кто кого победил?

Так сказал ленивец Ай, и слова его разнеслись по лесу, потому что мысль, заключенная в них, вносила ясность в создавшееся положение.

И свинка Пекари, которая все еще бежала, с трудом поспевая за ламой Викуньей, вдруг остановилась и воскликнула:

— Но если все остается по-прежнему?!

— То не все ли равно, кто кого победил! — подхватила лама Викунья, и они побежали обратно.

Барсук Сурильо с удовольствием обнаружил в себе победителя, но деревья оставались деревьями, а земля землей — и он никак не мог доискаться, в чем же, собственно, состояла его победа? И он снова и снова гонял по лесу свою живую силу и технику, чтобы еще раз напомнить всем, что он победил.

— Вы знаете, кто победил? Вы все знаете, кто победил? — допытывался броненосец Татупойу.

— Побеждает тот, кто не ищет победы, — сказал на это ленивец Ай, которому было уже не впервой выражаться столь глубокомысленно.

И слова эти тоже разнеслись по лесу.

— Мы никогда не искали победы, — сказали лама Викунья и свинка Пекари.

В конце концов барсук Сурильо уже и сам не мог понять, что же он здесь одержал: победу или поражение? Что же он здесь потерпел: поражение или победу?

И броненосец Татупойу ничего не мог ему на это ответить. Потому что в глубине души, если отбросить всю эту технику и оставить только живую силу, он и сам восхищался этим ленивцем Аем, который умел говорить такие замечательные слова.

Потому что опять-таки, если отбросить всю эту технику, мудрость — это удел побежденных.

Так подумал броненосец Татупойу, подумал и тяжело вздохнул, впервые почувствовав себя победителем.

КАК ДИНОЗАВР ЗАКОПАЛ СЕБЯ ВДАЛИ ОТ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Мы лежали на траве, перед нами была речка, за нами — горы, над нами — небо, и я сказал:

— Значит, так тебя никуда и не тянет?

— Нет, — сказал Динозавр. — Не все ли равно, где вымирать?

У него были грустные глаза. Видимо, он понимал, что живет в Мезозойскую эру. А может, он вообще ничего не понимал, и потому у него были грустные глаза.

Он лежал, распластав свое двадцатиметровое тело, и задумчиво смотрел на реку, которая вся была полна его отражением. Когда смотришь вот так на реку, в голову приходят печальные мысли, быть может, потому, что все реки текут сверху вниз.

— Удивительное дело, — сказал я. — Я знаю тебя миллион лет, и из них ты и дня не прожил по-настоящему. Ну отчего бы тебе чем-нибудь не заняться, не изобрести, например, паровоз?

— А, — сказал Динозавр, — все равно вымирать!

Жизнь на земле была еще совсем не налажена. Вокруг, насколько хватит глаз, не было ни одного населенного пункта, ни одного дорожного указателя, который бы куда-нибудь указывал путь.

— И все-таки, — сказал я, — здесь тоже можно что-то придумать. Проложить дорогу, поставить дорожный знак и так постепенно прийти к цивилизации.

Динозавр сунул голову в речку и похлебал воды.

— Выдумываешь ты все, — сказал он. — Нет, чтоб спокойно полежать на траве…

Мы лежали на траве. Перед нами была речка, за нами — горы, над нами — небо. И я сказал:

— Если эту речку повернуть туда, а вон ту гору перенести сюда и потом проложить между ними дорогу…

— Зачем? — спросил Динозавр. — Ведь все равно вымирать…

Вверху над нами пролетел Птеродактиль. Он легко рассекал воздух крыльями и кого-то высматривал на земле, — возможно, нас с Динозавром. Когда он летел, он был похож на большую бабочку. Потом он сел на вершину и стал похож на орла.

— Летает, — сказал я.

— Летает, — сказал Динозавр. — Подумаешь…

И тут я понял, что он никогда не изобретет паровоза, не проложит дороги и даже не поставит указателя, по которому другие могли бы прийти к цивилизации. Я понял, что он так и закопает себя здесь — до тех дней, когда его обнаружат в раскопках.

Можно жить в Мезозойскую эру и все-таки не быть динозавром…

Я сунул голову в речку и похлебал воды.

КУНИЦА ИЛЬКА

Нас было трое: куница Илька, жук Кузька и енот Полоскун. Из всех троих я не был ни могучим енотом, ни прекрасной куницей — я был жуком Кузькой, и этим все сказано.

Они меня не замечали. Случилось так, что я сидел в траве рядом с ними, нас было трое, и сидели мы в тесном кругу, и все-таки они меня не замечали. Или только делали вид?

— Илька, — говорил енот Полоскун, — я опять боюсь, что ты простудишься. Может, тебе что-нибудь подстелить? — и он делал такой жест, будто хотел снять свою великолепную шкуру.

Мне очень нравилась его шкура. Была б у меня такая шкура, я бы надевал ее только по праздникам, а не таскал не снимая, как енот Полоскун. И у меня замирало сердце, когда он готов был постелить эту шкуру прямо на землю. Но Илька говорила:

— Не нужно, Полоскун, мне вовсе не холодно.

И она принималась дергать волоски из своего великолепного хвоста. «Любит, не любит», детская игра, а мы тут, кажется, все взрослые. Был бы у меня такой хвост, я берег бы в нем каждую волосинку и пересчитывал бы по вечерам, потому что волосы иногда выпадают. «Любит, не любит»… Интересно, кого она загадала? Может быть, енота Полоскуна? Но енота зачем загадывать, тут все и так ясно. Вот он здесь сидит и моет для Ильки фрукты, и угощает ее фруктами, и любит ее, конечно, любит, и совсем незачем об этом гадать.

Куница Илька тем временем оставила хвост и принялась за свою красивую мордочку. Она вечно возилась со своей внешностью, и это можно понять: с такой внешностью я бы тоже возился.

— Я сегодня видела Гризли, — сказала Илька и потрепала себя по щеке. — Он мне подарил шишку.

«Любит, не любит…» Может быть, это Гризли? Огромный медведь, такой, как три енота, не говоря уже об Ильке, а тем более обо мне. Мы все трое боялись медведя Гризли.

— Ты слышишь, Полоскун? Мне Гризли подарил шишку.

Настроение у енота сразу испортилось. Он сгорбился, опустил нос и даже перестал мыть фрукты.

— У меня нет шишки, — сказал енот Полоскун, и голос его звучал виновато. — Гризли — конечно, он может подарить тебе целый лес, потому что он — Гризли.

— Целый лес? Ты думаешь, он подарит мне целый лес? — спросила Илька и потрепала себя по спине.

Полоскун промолчал. Он с тоской смотрел на немытые фрукты.

— Ты обиделся? Нет, не говори, я вижу, что ты обиделся. — Куница Илька опять принялась за свой хвост. — Если хочешь знать, мне не нужен никакой Гризли, я не променяю на него даже нашего Кузьку, если ты хочешь знать…

«Любит, не любит…» Может, она имела в виду меня? Я представил себя рядом с этим медведем. Медведь Гризли и жук Кузька — даже представить смешно. А собственно, что тут смешного? Если она не хочет променять, то и смеяться нечего…

Если она имеет в виду меня, то тут дело совершенно ясное, и ей незачем обрывать свой хвост, тем более, что теперь и я имею к нему отношение. Я решил ей так и сказать, но меня опередил Полоскун.

— Илька, — сказал енот Полоскун, — ты не променяешь на Гризли Кузьку, а меня? Меня ты на него променяешь?

Куница Илька посмотрела на енота и отвела глаза. Это был очень быстрый взгляд, но все же она успела заметить, как волнуется Полоскун, ожидая ответа. И куница Илька отвернулась от него и опять занялась своей внешностью.

— Нет, — сказала она, — тебя я не променяю.

Тут уже не выдержал я:

— Постойте, как же это? И его, и меня?

— А, это ты, Кузька, — сказал енот Полоскун и осторожно провел по траве лапой, потому что он, видите ли, боялся меня раздавить. — Что это ты вечно крутишься здесь? У тебя, как видно, много свободного времени?

— Да, это я, — сказал я, — и времени у меня хватает, и я буду крутиться здесь до тех пор, пока Илька не скажет, кого она из нас на кого променяет.

— Илька, — сказал енот Полоскун, и я увидел, что он снова волнуется. — Илька, ты видишь, Кузька хочет знать…

Куница Илька оставила в покое свой хвост. Казалось, она совсем забыла о своей внешности.

— Кузька хочет знать? — сказала она и потрепала енота по голове. И хотя сказала она обо мне, енот почему-то страшно обрадовался. Он присел на свои четыре лапы и твердил одно: