Дневник детской памяти. Это и моя война - Лариса Машир

В июне 41-го мне было 6 лет. У меня были еще две старшие сестры, Ольга и Марфа, и брат Егор, которого я почти не помню, он умер, когда я был маленьким. Ольга перед самой войной вышла замуж и уехала в другой колхоз, но ее мужа сразу призвали в армию…

Родители наши внешне были очень разные. Я больше помню маму – маленькую, черноволосую, очень энергичную. А отец посветлее, высокий и спокойный. Якуты вообще народ спокойный, терпеливый.

В 41-м осенью наш отец сильно надорвался и как-то очень быстро умер. Ведь мужчин в колхозе почти не осталось, и работать приходилось за тех, кто ушел на фронт. А что такое потеря кормильца в крестьянской семье, думаю, легко понять…

В 42-м пришла совсем большая беда. Государственный Комитет Обороны вместе с Якутским обкомом партии вынесли постановление – переселить 40 наших колхозов в устье реки Лены. Это Приполярье. Цель – рыбодобыча для фронта. Этот насильственный переезд, по сути депортация, убил нашу семью окончательно. И не только мою…

Никто нас не спрашивал, хотим мы этого или нет. Ослушаться было нельзя. Могли арестовать и посадить. Да и кому было сопротивляться? После того как призвали в армию молодых и крепких мужчин, в колхозах оставались в основном старики, женщины, юнцы и дети. Этот насильственный переезд вошел в историю Якутии самой черной страницей. Волей судьбы я стал свидетелем той Чурапчинской трагедии. Больше пяти тысяч переселенцев отправили на далекий Север, и больше половины из них умерли в первую же зиму. По статистике, только через полвека в моей Чурапче население вернулось к довоенной цифре. И не так давно мы узнали, что военные потери якутов куда меньше, чем мирные за тот же период…

Помню, как сначала увели наших двух коров со двора, потом мелкую живность – у нас были куры. Нам не велено было скот с собой брать. Частный и колхозный скот угнали в те хозяйства, которые оставались. А нас поголовно переселяли с юга на север – в Кобяйский, Жиганский и Булунский районы, где мы, традиционно скотоводы и земледельцы, должны были заняться незнакомым ремеслом – добычей рыбы. К нам съехалось много милиции. На сборы дали времени мало. Разрешили брать только личные вещи. Свое нажитое имущество семьи сносили в амбары. Уполномоченные говорили: «Это ненадолго, приедете и заберете, не нагружайте свои телеги». Кстати, телег не хватало, как и лошадей, которых тоже призвали на фронт. Запрягли коров, а телеги строили сами. Я тоже ехал на такой, но иногда шел вместе со взрослыми, потому что не хватало места и для малых детей, и больных стариков. Якуты – народ работящий, и телеги придумали строить полностью из дерева. Где взять колеса? Колес нет и взять негде. Поэтому бревна распиливали на кольца и получали «колеса». Потом пробивали в середине отверстие, куда вставлялась жердь вместо оси. Казалось, делали просто невозможное! Повозки получались длинные, надо ведь и скарб уложить. По-моему 16 килограммов на семью разрешалось. Помню, мама с сестренкой собирали посуду, самовар…

До берега Лены шли мы и ехали несколько дней, спали под открытым небом, а был сентябрь. Наши деревянные колеса горели от трения, приходилось жерди смазывать навозом. А когда навоза не хватало, смазывали тем, чем люди опорожнялись. Дома нам говорили: «Торопитесь, вас ждут пароходы, по Лене поплывете на Север, а там вас и встретят, и научат…»

Добрались мы до Лены, пароходов нет, барж нет и палаток тоже нет. Опять под открытым небом, в тальнике на берегу устраивались, как могли, и ждали кто неделю, а кто месяц, пока всех не перевезут. Начались холода, дожди, люди простужались, и несколько человек умерло еще на берегу. Ну здесь же и хоронили. Стали понемногу резать скот, который нас привез, хотя резать было запрещено. Говорили о какой-то эпидемии…

Помню, мы с мамой и сестрой Марфой плыли на открытой барже с той скотиной, которую распрягли. На берегу много народу оставалось. Кто-то с хворью поехал дальше и умер в дороге. Плыли долго, наверное, с полмесяца. На берег сошли в октябре, получилось в зиму приехали. Выгрузили нас на пустой берег Лены, не доезжая Быкова мыса, за которым уже море Лаптевых.

Оказались опять под открытым небом среди тальников. Приполярье. Никакого жилья! Никто нас не ждал, даже снастей для рыбной ловли у нас не было. После долгой дороги малые и старые, как самые слабые, поумирали. Так что «новоселье» началось с похорон. Кто был на ногах, стали строиться. Пилы и топоры люди, конечно, взяли. А кому строить-то? Женщины да подростки юрты ставили. В каждой юрте по 4 семьи – нары по кругу, ближе к входу очаг. И мама с сестрой тоже строили. Нам обещали: «Дома вам приготовлены, рыбы полно, зайцев так много, что хоть палкой бей». Этих бедных зайцев я так ни разу и не увидел. Помню, сестра Марфа ходила на подледный лов – молодок ставили пробивать толстый лед, метра в два. Пришли морозы. Люди стали сильно умирать от голода. Добытую рыбу всю надо было строго сдавать. Если норму не выполнил – муки не дадут. А какая скотина пала, так хорошо – бригадир накормит своих работников, чтобы могли шевелиться. На работу потом ходили единицы, нормы им какие-то высокие определили. Люди, помню, лежали, двигаться уже многие не могли от голода. Все, что из кожи – съедали. Помню, для тепла в юрте на двери кожу коровью натягивали, так от нее по кусочку отрезали и ели. Когда над огнем ее подержишь, она пахнет вкусно и хрустит, а по-другому ее не съешь – твердая, сухая, жесткая…

Недалеко от нас жили ссыльные из Прибалтики, но они нашего языка не знали, мы – их языка, поэтому выживали самостоятельно. Однако плохо выживали – и те, и другие своих умерших складывали прямо возле юрты и снегом присыпали. Кому могилы копать? Голодным не сладить с вечной мерзлотой. Здесь как в блокадном Ленинграде – люди не могли хоронить людей…

Голод сам по себе испытание, где бы ты ни жил, а на фоне ветров с океана или затяжной пурги – испытание куда большее. Мы же аласные люди. Что такое алас? Это обязательно посередине озеро – в Якутии тысячи озер, – а вокруг него поляны и пастбища, а за ними холмы и дальше лес. Мой алас, где я родился, называется Кюндюль. Долго мне снились наши лошади, и как отец учил меня запрягать, как усаживал на лошадь, как табуны паслись на воле. Через много лет я им посвятил свою работу, которая так и называется «Лошадки моего детства» – спящий мальчик посреди тундры видит их во сне.

Помню похлебку из американской муки, которую экономили и так разводили водой, что получался прозрачный клейстер, и мы пили его. Позже стали давать американский сахар – кубики. Видимо, когда с Аляски стали летать к нам американские самолеты через Якутск. Что-то не помню радости от сахара, видимо, было уже все равно. Я видел, как на моих глазах люди менялись – сначала кожа да кости, а потом напухали до невозможности, как пузырь, а это не жилец уже.