Трагедия казачества. Война и судьбы-3 - Николай Тимофеев

А если огонь ведется наискось, как сейчас, то трудно и то, и другое. Но соображаем. Еще когда первый пулемет только открыл огонь, я уже заметил кое-какие ориентиры. А сейчас у нас короткое совещание с Дикиным, и начинаем. Для корректировки Дикину нужно при каждом выстреле вставать во весь рост и наблюдать за разрывами мин. Нехорошо, но другого варианта нет. После трех таких вставаний он с облегчением командует: «Беглый, до конца лотка!» и укладывается в свой окоп. Нащупали мы пулемет или нет, мы не знаем, но жизнь, конечно, мы ему подпортили. Другой расчет точно так же пытался нащупать другой пулемет и с таким же результатом.

Понемногу интенсивность пулеметного огня снижается. Немецкие пулеметчики продолжают огонь очень длинными очередями, но теперь удлиняются интервалы между очередями, и мы начинаем осваиваться на новой позиции более основательно.

Все роют, все копают. Мы с Григоряном опускаем миномет глубже, устанавливаем палочки для наводки, и дальше каждый начинает обустраивать свое жилище, чтобы оно как-то защищало и чтобы спать было возможно.

Темнеет, и начинает накрапывать дождик. Нам недавно выдали плащ-палатки, одну на расчет, и носим мы ее по очереди. Сегодня не моя очередь.

Дождик хотя и небольшой, но довольно противный. И вдруг у меня прямо-таки молнией промелькнула мысль: ведь у меня же есть лист фанеры. Действую немедленно: два слова Дикину, и я отправляюсь за фанерой. Вырезал своим замечательным кинжалом дыру в углу листа, привязал обмоткой (обмотка — вещь универсальная) и волоком назад. На обратном пути пришлось два раза лечь, те самые светящиеся рои летели прямо в меня, но обошлось.

Накрывая окопчик фанерой с небольшим уклоном, подгребаю землю по торцам. Для полного комфорта нарубил кинжалом две охапки кукурузных стеблей с листьями: мне и Григорьяну. Почти всегда большую часть физической работы по установке миномета делает Григорян, и я стараюсь каким-то образом это компенсировать: то охапку соломы поднесу, то вот как сейчас, стебельков кукурузных подброшу. С Григоряном у нас полное взаимопонимание.

Мой окоп вполне устроен, но через полчаса я понимаю, что нужного комфорта нет. Я не могу вытянуть ноги, он слишком короткий, и не могу повернуться на бок — некуда колени девать. Дождик продолжается, но я решаю кое-что доделать. Снимаю фанеру, кладу ее в сторону и расширяю в нужном месте свой окопчик.

Вот все готово. Ищу фанеру — нет фанеры. Прохожу дальше, вглядываясь в темноте. Вот светлое пятно — моя фанера. Я поднимаю лист за угол и вдруг слышу: «Отставить!» Замполит. Откуда он взялся? Когда мы наступали, его не было. Я попытался возразить, но: «Прекратить разговоры! Кругом, марш!» Я чуть не заплакал, но приказ выполнил: повернулся кругом и зашагал. Иду, страшно огорченный такой великой несправедливостью, но, слегка успокоившись, соображаю: когда я шарил по разбитой немецкой позиции, там попадались разные деревяшки. Может быть, найдутся и пригодные для моих фортификационных работ?

И я нашел дверь, настоящую дверь из толстых досок, и даже с железной ручкой, за которую я снова привязал обмотку и дотащил ее до своего окопа.

Теперь уж я устроился солидно: укрытие не только от дождя, но даже, пожалуй, и от осколочной мины невеликого калибра.

Я сплю и вижу сон. Этот сон я вижу уже в третий или четвертый раз. Несколько дней назад нас, пять человек, взяли с передовой для разгрузки снарядов на одну артиллерийскую позицию, мы пробыли там две ночи и один день, и артиллеристы кормили нас пшенной кашей, зажаренной луком и кусочками свиного сала. Такой восхитительно вкусной еды я не пробовал уже много дней, и она, видимо, где-то, по Фрейду, засела у меня в подсознании. И еще. В седьмом-восьмом классе мы были очень дружны с одной девочкой-одноклассницей. Ее звали Оля, и моя мама говорила о ней: «Смотри, татарочка, а какая симпатичная!» Ничего такого у нас с ней не было, мы даже не поцеловались ни разу, но вся школа знала о нас, и частенько можно было слышать от кого-нибудь: «Гляди, вон твоя симпатия идет!»

И вот сон: Оля протягивает мне котелок, полный ароматной, дымящейся «артиллерийской» каши, и так жалостливо на меня смотрит.

Утром главная мысль — долго ли мы здесь будем находиться? Ведь у нас как: приказ — продвинуться на сто метров вперед и закрепиться! Значит, прощай, мое великолепное удобное сооружение. И какой, интересно, прок от этих самых ста метров? А такое уже бывало, и вперед, и назад.

Утро светлое, облака высоко, и немецкие самолеты, конечно же, появятся. Хотя положение с авиацией теперь здесь совершенно иное, чем раньше. После 19 ноября, когда началось наступление Красной Армии под Сталинградом, много авиации немцы направили отсюда под Сталинград, и здесь полностью исчезли немецкие бомбардировщики, мы больше не видим Юнкерсов. Мессершмитты по-прежнему крепко хулиганят каждый день, но это уже совсем другой коленкор по сравнению со Штуками, или, как мы их называли «лаптежниками» из-за неубирающегося шасси. Стала действовать наша авиация, но ее действия, кроме как бестолковыми и даже позорными, назвать нельзя. Немецкие мессершмитты-109 сбивают наши самолеты пачками и кучками, сами почти не имея потерь. Кстати, именно здесь начинал свою боевую деятельность самый знаменитый, как считают многие, летчик-истребитель Второй Мировой войны Эрих Хартман, который сбил за время войны 352 самолета, почти все советские. Здесь, под Орджоникидзе, он сбил свой первый ИЛ-2. Было это в начале ноября, так что я мог видеть это своими собственными глазами.

У нашей авиации я здесь что-то не видел успехов. Приведу один пример, наиболее запомнившийся. Несколько дней назад нам снова объявили, уже который раз, приказ о наступлении на Ардон с поддержкой артиллерией и авиацией. Видим, пошли наши самолеты бомбить Ардон, главный опорный пункт немцев в этом районе: тринадцать ИЛ-2 в сопровождении десяти истребителей, МИГов или ЯКов, мы их тогда плохо различали, видели только, что это не И-16 (ишаки). И вот появляется одна пара мессершмиттов, потом вторая, третья. Началась какая-то бойня, которую шесть немецких истребителей устроили такой армаде наших, строй которых сразу рассыпался, штурмовики сбрасывали бомбы куда попало и поворачивали назад, из истребителей только один или два пытались что-то сделать, а все остальные бессовестно драпали низко над землей. Только подымались там и там дымные факелы. В этом бою немцы сбили 8 или 9 наших самолетов, не потеряв ни одного. Мы просто бесились внизу, видя эту картину, что вы, дескать, «сталинские соколы», туды вашу, растуды? Ведь все мы были воспитаны на восхищении нашими летчиками, нашей авиацией, нашими рекордами, Чкалов, Байдуков, Беляков и так далее. А тут такое! Интересно, есть ли в нашей военной истории хоть какая-нибудь статистика о том, сколько военных самолетов было сбито в этой войне наших, а сколько немецких. Только конечно, не по сводкам Советского Информбюро, ибо по этим сводкам наши «сталинские соколы» уничтожили самолетов самое малое раз в двадцать больше, чем их вообще изготовила немецкая промышленность.

А тогда мы наших летчиков просто презирали. Неужели везде было такое?

Совсем другое отношение у нас было к «кукурузникам» У-2, или, как их стали называть в войну ПО-2. Каждый день, чуть стемнеет, слышим: у-у-у, у- у-у. Это они, наши «кукурузники», пошли на немецкую сторону. Немцы почти все находились в населенных пунктах, и вот наши самолетики там их и доставали. Конечно, существенного вреда они причинить немцам не могли, сбрасывая руками мелкие бомбы или по слухам, даже ручные гранаты, или нашенские мины. Но представьте самочувствие немца, когда он хочет спать, а над ним всю ночь висит какое-то тряпочно-фанерное сооружение и бросает вниз какие-то штучки, которые, между прочим, взрываются. И вот мечутся по небу лучи прожекторов, а когда они засекут серебристую точечку, то с земли поднимается в небо множество разноцветных огненных трас. А мы за них искренне переживаем. К нашей радости, ни один «кукурузник» на наших глазах сбит не был. Как-то раз один из них после вот такого обстрела резко снизился и, приближаясь к передовой с каким-то странным звуком, все-таки дотянул до своей территории и сел метрах в четырехстах прямо за нами. Мы потом бегали смотреть на него и удивлялись, как это самолет с таким количеством дыр во всех своих частях еще может лететь. Летчиков мы не видели, а то бы узнали, что это был женский полк, тот самый, который стал потом таким знаменитым.

Одним словом, девки — орлы, хотя я и не уверен, что так можно говорить по правилам грамматики.

Существует Бог, или нет, но ему спасибо. Мы пробыли на этой позиции целых четыре дня, во время которых никаких особенных событий не произошло. Была взаимная стрельба из пулеметов, и один раз немцы устроили нам такой минометный сабантуй, что всю кукурузу посекли подчистую, прямо как после уборки. Мы тоже в долгу не оставались, мин не жалели, но устроить им такую же «уборку» мощностей у нас не хватало.