Большаки на рассвете - Бронюс Радзявичюс

На следующий день в волость пригласили Казимераса, Константене, Накутиса: в Ужпялькяй организуется колхоз, Константене назначается председателем — во время Первой мировой войны она жила в Петербурге, служила у богатого адвоката… Вся деревня от нее знает, как ее хозяин обедал, какие гости собирались в его доме. («Генералы, царские сановники, инженеры, артисты, ого! Ох, уж и привередливый, прихотливый! А госпожа адвокатша! Вынырнет, бывало, из постели, отхлебнет чаю, и ежели, не дай бог, чуть остыл — неси обратно. А барин вот так, — Константене всем показывала как, — двумя пальцами, бывало, возьмет какое-нибудь лакомство с тарелочки и все пробует, смотрит и прикидывает, вкусно ли, а потом как зачмокает губами; уж если ему что понравилось — только подавай. Но барин уж такой… ай-яй-яй».) Таких рассказов Константене деревня всласть наслушалась. Она и про Керенского расскажет, и припрятанную керенку покажет, и о Троцком поведает, как тот с балкончика речь говорил, и о чумазых рабочих, толпами вываливающих из фабричных ворот, и о мальчишках, расклеивающих на стенах листовки, и о барине, который кому-то сердито грозит тростью и что-то выкрикивает. Рассказы Константене распаляли воображение многих ужпялькяйцев, и оно рисовало им студеную метельную зарю революции в Петербурге с весьма выразительными подробностями, многие впервые услышали от Константене русские слова, которые она произносила безупречно, очень гордясь этим. Все это придавало Константене некий ореол таинственности, выделяло ее из числа других деревенских женщин — по правде говоря, она и сама всеми силами старалась выделиться: все у нее было по-иному, на все она смотрела иначе, всегда только и ждала, когда ей дадут слово, чтобы она могла высказать свое мнение, ошарашить, ошеломить или высмеять всех. Все признавали превосходство и красноречие Константене, обожали ее слушать, всегда охотно давали ей слово.

Родом она была из здешних мест, росла в семье портного, убогие деревца и избы, раскиданные на этой земле, еще с детства глубоко врезались в ее память, которая хранила и студеные петербургские рассветы, и позолоченные, сверкающие на морозном солнце купола церквей… Она ни на минуту не могла забыть Россию, Петербург — и эти названия в ее устах приобретали какой-то особый специфический привкус.

Теперь, когда в Ужпялькяй организуется колхоз, Константене изо всех сил рвется к власти. Она всегда чувствовала свое превосходство над односельчанами и даже мечтать не могла о более подходящем моменте, чтобы проявить свои способности. Пусть она будет председателем, никто возражать не станет.

Накутис, коренастый, с жесткими черными усиками, в кожухе — тоже свет повидал, кажется, воевал с австрияками, Босния и Герцеговина у него с уст не сходят, — так вот Накутис будет ведать финансами, потому что грамоте учился, знает больше, чем другие. Анупраса Константене собирается в скотники определить — бывший батрак, работяга, хотя он и не молод, может еще полтелеги потянуть, лучшего не найти. Что с того, что Бендорелис криком кричит: нет, не делайте его скотником, я видел, как он сено в кормушки пихает, как лошадь ударил только за то, что посмотрела на него. Наивный человек этот Бендорелис — на скотном дворе сила требуется. Взять, к примеру, Казимераса. Приволок его Бендорелис в волость, а Казимерас все пятится, ежится, как перепуганная птаха, все поглядывает на Бендорелиса, словно молит о заступничестве или помощи, будто его в какой заговор хотят втравить, ни с кем по-людски договориться не может, был ведь у него Бендорелис, и, видать, по душе ему пришелся, потому как угощал его Казимерас от всей души, но как следует договориться с ним не смог, о чем-то умолчал, что-то утаил. Не поймешь его. Да теперь уж и поздно. Теперь никто, даже Бендорелис, ему совета не даст.

— Ты будешь бригадиром, — говорит Барткус.

Казимерас пятится к дверям, обеими руками нахлобучивает шапку, глядя с обидой на Бернардаса, потом на свояченицу (баба ему приказывать будет!), потом на Накутиса — тот стоит, как каменный, слова лишнего не скажет, только кивает головой и молчит, уткнув подбородок в жесткий суконный воротник — такой бы и полками командовать смог. Как ночь, темен, неясен Казимерасу этот человек, хотя и сосед, под боком живет, только вот о чем думает, никогда не поймешь. Уж очень много он мнит о себе, никого к себе близко не подпускает, от каждого его движения так и веет холодом. И такого человека они счетоводом назначают! Жаль, с Бернардасом я об этом не поговорил, думает Казимерас, не предвидел, не ждал, и как только Накутис к власти пролез, а что если Бернардас… Нет, не может быть.

Как ни умолял Казимерас о помощи, какого обещания или заступничества ни ждал от Бернардаса (разок даже подмигнул ему), какие знаки ни делал, тот стоял как вкопанный, не в силах ничего понять — ведь они, кажется, в прошлый раз обо всем договорились, без слов друг друга поняли, и вот на тебе.

— Ну, раз так, то знай, — говорит Казимерас Бернардасу и, чувствуя на себе несколько удивленный, но торжествующий взгляд секретаря апилинкового совета Барткуса, скрывается за дверью. Казимерасу хочется что-то сказать, объяснить, но поздно — двери захлопнулись, и это как бы придает Казимерасу новые силы. Теперь он точно знает, что надо делать.

— Нет, в бригадиры я не пойду, — бормочет он и уже хочет мчаться к Бендорелису, но какая-то неведомая сила удерживает его — поздно, слишком поздно… Зато как он, Казимерас будет ластиться к Бернардасу потом, как будет стараться ему угодить, всякими способами повлиять на него, добиться его поддержки и помощи, какой он, Бендорелис, здесь еще никому не оказывал, и все это он будет делать из убеждения, что Бернарделис обладает какой-то исключительной властью и что только он, Казимерас, один это знает, он открыл Бернарделиса, это его заступник, может, даже сообщник… Ах, сколько надежд всколыхнул в душе Казимераса тот памятный приход к нему Бендорюса! Однако таким способом войти в доверие к Бернардасу еще никому не удалось. Его можно только немного приручить, но тогда он будет смотреть на тебя со снисходительной усмешкой, ничего путного от тебя не ожидая. Казимерас это тотчас почувствовал и потому потерпел величайшее поражение; ему даже будет мерещиться, что где-то и в самых высоких инстанциях он безнадежно потерял доверие, потерял навсегда, и что бы он ни делал, что бы ни предпринимал, в его жизни ничего не изменится.

— Чего вы от меня хотите? — воскликнул Казимерас. — Не пойду я те… (он чуть не сказал «теперь», но вовремя спохватился) в бригадиры. Ты!.. — обернулся он к Накутису. — И ты! — окинул он с ног до головы Константене. — Вы долго хозяйничать не будете, у вас не порядок на уме, а как вперед пролезть.

— Ты только вонь не разводи, ты уж за нас не волнуйся. Обойдемся без тебя и еще как обойдемся, — сказала Константене.

— Как вы обойдетесь, я, положим, знаю, прекрасно знаю. Вы тут натворите такого, чего еще никто не видывал. Сам черт не разберет! — нахмурил брови Казимерас.

— Хватит! — ударил кулаком по столу выведенный из себя секретарь Барткус. — Не хочешь — не надо.

— А я не сказал, что не хочу, я не могу, неможется мне, язва в желудке, что ли, по ночам так режет, хоть криком кричи. Вот мой брат… Криступас! Он бы мог, фронтовик, верный человек, без всяких яких… — раздраженно промолвил Казимерас и отошел в дальний угол — поперхнутся они этой остью.

Константене даже руками всплеснула, Накутис помрачнел, а Барткус, вытащив из кармана блокнотик, что-то быстро записал. Затренькал телефон.

— Я сейчас… сейчас иду, — секретарь протянул руку за патронташем, висевшим на стене.

— Ищи ветра в поле, — сказала Константене.

Казимераса просто распирало от радости: козырным тузом их побил — Криступасом! Криступасу никто не посмеет приказывать, он не такой человек — плевать ему на приказы. А Казимерас слово-другое шепнет брату на ухо, посоветует, научит, подумал он, и мысли вдруг приутихли, присмирели, словно подкрадывались к чему-то. Ну, а если Криступас за все будет хвататься, бегать туда-сюда, как ошпаренный, то пусть пеняет на себя — пусть знает, что все поля, словно заминированные. Со всеми надо мирно, тихо, потому что, если схватишь кого-нибудь за грудки, — сам схлопочешь. А молчать будешь — тоже взгреют.

— Что он сейчас делает? — осведомился Барткус.

— А шут его знает, — буркнул Казимерас. — В город хочет податься. Вдовец он, двое детей у него, год тому назад второй раз женился, теперь жена на сносях…

Казимерас долго бы еще говорил, но Барткус перебил его. Предложение понравилось — Криступас и побойчее, и посмелее.

— Мне кажется, что он слишком много пьет… — секретарь решил на всякий случай перестраховаться.

— Негодяй! — вмешалась Константене.

— И власть, говорят, поругивает.

— Да у него еще с тех времен… — начала было снова Константене, но спохватилась — пустой разговор.