Мужское воспитание - Борис Никольский

— А может, у меня организм такой… — неуверенно проговорил Морковин.

Солдаты засмеялись, и мы с Мишкой — тоже.

— Организм! — повторял я сквозь смех. — Ха-ха-ха! Мишка, ты слышал? Организм!

И тут вдруг отец точно в первый раз увидел нас с Мишкой.

— Вам что здесь — цирк? — спросил он строго. — А ну-ка, уважаемые зрители, освободите помещение! Живо, живо! Посмотрели — и хватит!

Мне надо было перестать смеяться, но если смех нападет на меня, то я уж ничего не могу с собой поделать.

Так мы с Мишкой оказались за дверью.

— Здо́рово! — сказал Мишка. Наверно, он хотел меня утешить, чтобы я не расстраивался, что нас так бесцеремонно выставили.

— Это еще что! — сказал я. — А вот скоро они танки под водой водить будут! Это да!

— Нет, я про твоего батю говорю, — сказал Мишка. — Здорово он показал этому Морковкину!

И снова мы с Мишкой начали хохотать.

Я вдруг сразу забыл все свои переживания, все свои беды и неприятности, словно опять вернулось то время, когда я мог только гордиться своим отцом.

Но мне этого было мало.

Мне хотелось до конца насладиться сегодняшним днем. Мишкино восхищение точно подгоняло, подстегивало меня, и я не повел Мишку к КПП напрямик, а потащил его кружным путем — мимо аллеи Почета, где выставлялись фотографии командиров лучших подразделений.

Но едва только мы приблизились к этой аллее, дурное, тревожное предчувствие овладело мной. Первая фотография была совсем не та, которую я привык здесь видеть. Я привык здесь видеть «фотофизиономию» лейтенанта Загорулько — так он сам называл свои фотографии, а сейчас вместо него на меня смотрел с портрета какой-то незнакомый лейтенант с усиками.

Я шагнул вперед, уже понимая, уже догадываясь, что произошло.

Портрета отца не было.

Мишка добросовестно изучал подписи под фотографиями, подсчитывал звездочки на погонах, спрашивал меня, кто этот офицер, а кто тот. Только одного вопроса он так мне и не задал. Или, может быть, он вообще не помнил, забыл? Не мог же я, в самом деле, не сказать, не похвастаться никогда ему, что мой отец — командир лучшей роты; сто раз, наверно, я твердил ему об этом. Из чуткости он, что ли, не задавал теперь мне этот вопрос? «Миша — очень чуткий мальчик», — говорила про него моя мама.

Нужна мне больно его чуткость!

Все равно никто и не смотрит на эти фотографии! Никто и не смотрит! Не смотрит! Не смотрит!

Я почувствовал, что еще немного — и я разревусь, и торопливо пошел, почти побежал вперед — еще не хватало, чтобы чуткий Миша Матвейчик увидел это!

Я пошел прочь от аллеи, и Миша покорно зашагал за мной, а вслед нам глядели застывшие в напряженной торжественности лейтенанты, капитаны и майоры — командиры лучших подразделений, среди которых отныне не было моего отца…

6

Мой отец стоит посреди комнаты.

На полу, у его ног — раскрытый чемодан.

Он яростно швыряет в чемодан все, что попадает под руку — книги, галстуки, рубашки, тетради, запонки, подворотнички.

— Довольно! — говорит он.

— Хватит! — говорит он.

— Сколько можно терпеть? Без меня рота стала хуже, а я виноват? Пусть сами теперь возятся с такими, как Морковин! Пусть попробуют опять сделать роту лучшей! Пусть-ка попробуют! А я посмотрю, как это у них получится! С меня довольно! Хватит!

Отец без конца повторяет эти два слова.

Он щелкает замками чемодана, но замки не закрываются. Он давит коленом на крышку так, что чемодан скрипит и потрескивает, и я бросаюсь помогать отцу. А мама смотрит на нас, и вид у нее немного испуганный и радостный…

Все это я выдумал.

Ничего этого не было.

Когда я вечером вернулся домой, отец сидел у телевизора и смотрел мультипликационный фильм «Матч-реванш».

— Вытри ноги! — сказал он. — Опять ты не вытираешь ноги!

Он был в клетчатой рубашке навыпуск и в домашних мягких тапочках. Как дачник. Правда, лицо его выглядело усталым и не очень-то довольным, даже хмурым, но ведь и раньше он не раз бывал и усталым и хмурым.

Может быть, он еще не знает? Да нет же, конечно, знает, не может не знать… Тогда что же?..

В нашем классе учился такой парень — Генка Кисельников. Вечно он вертелся возле взрослых парней. Те что только не вытворяли с ним: то снега за шиворот насуют, то кепку его зафутболят, то придумают какую-нибудь дурацкую, обидную кличку, а он все равно к ним тянется. Все переносит, все терпит. Доволен, что не прогоняют.

Конечно, я не думал сравнивать моего отца с Генкой Кисельниковым, какое тут могло быть сравнение, даже одна мысль эта была мне противна, но все-таки вспомнился же почему-то сейчас этот Генка! Его так и звали «Кисель». Кисель — он и есть кисель.

Но отец…

Утром пошел как ни в чем не бывало заниматься с солдатами. Теперь надел тапочки и телевизор смотрит. Да что же это! Если бы он злился, кричал на меня, на маму, мне бы и то, кажется, было легче!

— Мой руки и садись за стол, — сказала мама.

— Не хочу, — сказал я таким тоном, чтобы сразу стало ясно: отказываюсь я вовсе не потому, что не голоден, а оттого, что именно не хочу — из принципа.

— Это что еще за новость? Почему?

Она еще спрашивает почему! Да что они, не понимают ничего, что ли?

Может быть, я бы высказал сейчас все разом, если бы вдруг не зазвонил телефон.

Что и говорить, в самую подходящую минуту умудрилась позвонить наша пионервожатая Люда!

Я сразу догадался, что это она, потому что в трубке заговорили быстро-быстро, а отец, слушая, все время посматривал на меня.

— Да, да… помню… был такой разговор… — отвечал он. — Нет, отчего же?.. Пожалуйста… пожалуйста… Конечно, всегда готов. Как пионер. Что?.. Мой сын?.. Не знаю. Он последнее время вообще что-то любит загадывать загадки… Пожалуйста. До свидания.

Он положил трубку и молча, многозначительно посмотрел мне в глаза. Наверно, он считал, что я должен все понять и без слов. У них с мамой вообще была привычка — воспитывать меня молчаливыми, выразительными взглядами.

Я выдержал его взгляд, я не отвел и не опустил глаз.

Что я должен был понять? И почему я? Это он, он сам должен был понять, что нельзя было ему соглашаться сейчас выступать у нас в школе. Нельзя.

7

Теперь я старался поменьше бывать дома.

Не ладилось у нас дома с тех пор, как отец вернулся из Москвы. Я это чувствовал. Слишком предупредительна была мама к отцу, чересчур предупредительна и внимательна, и слишком вежливо разговаривала она со мной, я знал, что это неважный признак. Раньше, например, она говорила мне: «Женя, тащи-ка тарелки из кухни». А теперь эта же просьба звучала так: «Женя, если ты не занят, принеси, пожалуйста, тарелки из кухни». От одной такой фразы мне становилось не по себе. Я уже знал по опыту, что, когда мама говорит так вежливо, это значит — все внутри у нее кипит, просто она сдерживает себя из последних сил.

Конечно, я понимал ее — она ведь тоже надеялась очутиться в Москве, а вместо этого получились одни неприятности. Тут поневоле разозлишься.

Так что никакого настроения сидеть дома у меня не было. И в школе я тоже чувствовал себя не особенно уютно. Никто не сказал мне ни слова о неудаче моего отца, никто не вспоминал о моем обещании покинуть класс еще до конца четверти, и все-таки…

Я потерял уверенность — вот что случилось со мной.

Раньше я легко ввязывался в споры, никогда не упускал случая поддразнить кого-нибудь и не прочь был похвастаться: «А мой отец говорит…», «А мой отец лучше знает…», «А мой отец…» Теперь же я стал больше помалкивать. Я знал, что меня могут осадить в любой момент, и боялся этого, и оттого чувствовал себя неуверенно.

Раньше я всегда был вместе с ребятами, а теперь стал оставаться один. И когда оставался один, придумывал себе разные развлечения, о которых никто не подозревал, кроме меня. Например, мне нравилось незаметно идти по улице вслед за патрулем, наблюдать за всеми действиями патрульных и воображать, будто у меня на поясе тоже висит револьвер в кожаной кобуре и это мне отдают честь встречные солдаты, это на меня уважительно посматривают прохожие, это я готов в любую минуту вступить в схватку с бандитами или хулиганами. А иногда мне нравилось воображать себя разведчиком — тогда мне приходилось неслышно красться вдоль стен, прятаться в подворотнях или с безразличным видом пристраиваться к очереди на автобусной остановке, пропуская мимо себя преследователей…

Однажды я так увлекся, что не заметил, как забрел далеко от школы.

Я шел и шел за патрульными и вдруг обнаружил, что оказался на вокзальной площади.

На этой площади всегда людно. Здесь разворачиваются автобусы, здесь вдоль тротуара выстроились киоски, здесь терпеливо томится очередь на стоянке такси, здесь стоят бочки с квасом и продавщицы мороженого бродят со своими ящиками…