Просто жизнь - Михаил Аношкин

…Много воды утекло с тех пор. И вот Федор Белов, седой располневший полковник, сидит перед Грачом и молчит. Зачем он приехал, что ему надо? Аленка смотрит на него, с открытой неприязнью.

— Я к тебе, Дмитрий Иванович, — наконец нарушил молчание Белов, — с доброй вестью.

Грач выжидательно посмотрел на него.

— Читай.

Грач взял бумажку так осторожно, будто таила она в себе неведомую опасность. Пальцы его мелко дрожали.

— Нет, этого не может быть.

— Может, Дмитрий Иванович, может быть, — горячо заговорил Белов. — Ошибки тут никакой нет. Мы только исправили старую ошибку.

— Спасибо…

— Так что поздравляю тебя, Дмитрий Иванович, — он пожал обеими руками шершавую руку своего друга, и слезы подступили к горлу. Но усилием воли он поборол свою слабость и тихо закончил:

— Извини меня, Митя, я ведь ничего не знал. Я тогда возненавидел тебя. Я себе никогда не прощу, что я мог поверить в твое предательство. Только теперь я понял, кто спас меня тогда от верной смерти.

— Не надо, Федор, об этом… Кому же все-таки я обязан?

— Оксане Снежко.

Грач широко открыл глаза-, машинально поднес руку ко лбу, словно бы загораживаясь от яркого света:

— Не может быть… нет… нет…

— Она жива, Дмитрий Иванович, — повторил Белов. — Ее расстреливали, она, раненая, чудом спаслась. Я ее встретил два года назад в Москве. Я спросил ее о тебе. Она считала, что ты погиб.

Полковник достал портсигар, закурил, но тут же смял папиросу и бросил ее на пол.

— Продолжай, ради бога!

— А что продолжать? Разыскали твои партизанские документы, твои донесения. Ты ведь их подписывал номером 214? Оксана помогла доказать, что 214 — это ты. Словом, все стало на свои места. А потом искали тебя.

— Почему не приехала Оксана?

— Заболела. К тому же, она не была уверена в том, что здесь живешь ты, а не твой однофамилец. Честно говоря, и я не был в этом уверен. Понапрасну мы с Оксаной ездили в Краснодар, в Саратов, в Орел. Там жили всего лишь твои однофамильцы.

Грач поднялся, повернулся к дочери, безмолвно стоявшей возле него, взял ее за голову и притянул к себе, но не обнял, а взглянул в ее глаза и с какой-то особой торжественностью произнес:

— Нашлась твоя мама, доченька.

— Мама? — воскликнула девушка. — Так Оксана Снежко, о которой ты рассказывал, моя мама?

— Да, Аленушка.

— Почему же ты никогда не говорил, что она моя мама?

Грач устало опустил руки.

Эту ночь Грач не сомкнул глаз. Ему было радостно, что, наконец, все выяснилось, и горько оттого, что оправдание пришло так поздно, сколько лет прошло! А больше думал он об Аленке. Он не сказал ей, что она не его дочь. Родилась Аленка накануне войны. Тогда Дмитрий еще не знал, что на свете существует Оксана Снежко. Мужа ее убили в первые дни войны. А когда фашисты пришли на Орловщину, Оксана оставила Аленку на попечение дальней родственницы-старушки, а сама ушла к партизанам. С Дмитрием она познакомилась уже тогда, когда он был полицейским начальником, генерал Терентьев связь поддерживал через Оксану. Случилось так, что Дмитрий полюбил отважную разведчицу. Однажды он объяснился ей, но она ничего ему не ответила, только попросила:

— Живет здесь у одной старушки моя дочь. Очень прошу тебя, Митя, если со мной что случится, позаботься о ней.

Дмитрий обещал. Потом он под разными предлогами частенько наведывался в домик к старушке, помогал ей чем мог, помогал тайно, чтобы не навлечь подозрений. Разве можно было обо всем этом рассказывать Аленке? А в эту бессонную ночь думал о том, что, когда приедет Оксана, пусть она сама рассудит, как быть. Из колхоза уезжать никуда не собирался — здесь он обрел родину. И если эти одиннадцать лет боялся открыто смотреть людям в глаза, боялся их презрения, то теперь он может смотреть каждому в глаза прямо и смело.

ТЕЩА

Пожалуй, ни про кого так много не сложено анекдотов и всяких присказок, как о тещах. Они, безусловно, старые мегеры, ворчливы и подозрительны, несусветные скупердяйки и злюки. И «тещины блины» — это всего лишь камуфляж, которым расчетливая теща заманивала простачков-зятьев, чтобы легче было их обжулить. До того теща въелась в печенки зятю, что он впоследствии на ней «капусту возил».

Словом, задолго до того, как я сам обзавелся тещей, наслышан был об этом племени столько, что когда впервые ехал к ней в гости, то не на шутку побаивался.

По рассказам жены знал, что моя теща, хотя человек и справедливый, но властный.

Дело было осенью, в ноябре. Приехали мы с женой в ее родной городок уже поздно, никого не предупредив. Остановились возле двухэтажного могучего дома с палисадником, который строился, видимо, для большой семьи. С глухими воротами, как и полагается на горном Урале. Ни одного огонька в доме. Долго мы колотили в ворота, я вообще уже стал сомневаться, есть ли там живая душа, когда внутри скрипнула дверь, раздались шлепающие неторопливые шаги, и у самой калитки женский дребезжащий голос спросил:

— Кто там?

Жена назвала себя, и ворота открылись. Я думал встреча матери с дочерью будет радостной. Однако хозяйка дома встретила ее так, будто виделись они только сегодня утром, а меня словно бы не существовало. Ни слова привета, ни одного вопроса. Я вошел в темный двор следом за женой, потом мы на ощупь поднимались по скрипучей лестнице на второй этаж и очутились в маленькой комнате, в которой сразу же зажгли электрический свет. Теща была старухой рослой, но рыхлой, с тяжелыми складками на подбородке. Она оставила нас в комнате и пошла ставить самовар.

— Может, уйти, пока не поздно, а? — шепотом спросил я жену, она с укором улыбнулась:

— Что ты? Она добрая, ты не обращай внимания.

Теща также молчаливо напоила нас чаем с земляничным вареньем и ушла, предоставив нам полную свободу. Такая встреча повергла меня в полное смятение. Все стало казаться таинственным и непонятным. И этот громадина дом, притихший настороженно, в котором каждый звук отдавался гулко, даже тещины шаркающие шаги казались громкими. И этот темный двор, похожий на какой-то погреб. И сама теща, молчаливая и равнодушная, а может не равнодушная, а молча демонстрирующая зло. Но я успокоился, поглядев на жену, которая не проявляла ни малейшей тревоги, и я уснул с мыслью о том, что утро вечера мудренее.

Спал я как убитый. Были трудные дорожные хлопоты, был холодный пронизывающий ветер, пока мы от станции добирались до этой обители. Когда проснулся, на улице было светло, а в ноябре светает поздно. Жены не было.

Я лежал на спине, смотрел на крашеный потолок и ловил каждый звук, долетавший до меня. За стенкой бубнили голоса, невнятно, неразборчиво, но распознать, кому они принадлежат, можно было — там вели беседу жена и теща.

Вставать не хотелось. Я думал о том, что, пожалуй, гостить здесь долго не будем. Если жена согласится, то можно уехать сегодня же вечером. Тут появилась жена в чьем-то чужом халате и весело сказала:

— Вставай, соня, работа ждет!

По армейской привычке собрался я быстро, и повела меня жена на просторную кухню, где был уже накрыт стол — стоял самовар, сковорода жареной картошки и миска квашеной капусты. Я поздоровался, теща кивнула в ответ, и мы сели завтракать. Хоть я голодный был, но кусок в рот не лез. Теща со мной не разговаривала, она даже не смотрела на меня. И в груди моей поднимался протест. Появись малейший повод, я бы наговорил всяких дерзких слов и хлопнул бы дверью. Но все шло мирно, без всяких поводов. После завтрака теща обратилась ко мне впервые:

— Поди, отоспался за ночь-то, ишь до полдня валялся. Пойдем во двор, дело для тебя есть.

Лицо у тещи морщинистое, отечное, но в складках дряблой кожи прятались удивительно молодые карие, как у моей жены, глаза, цепкие такие, себе на уме. Одета она в старомодный широкий со сборками сарафан из темной в крапинку бумазеи.

По скрипучей лестнице мы спустились во двор. Я много колесил по свету, сам родился и жил на Урале, и каких только построек не видывал. Но сейчас я был ошеломлен. К двухэтажному дому, поставленному из крепких сосен, примыкал двор. От улицы он отгораживался добротными тесовыми воротами с калиткой. Со стороны огорода вместительные сараи, а сбоку протянулся длинный, тоже из бревен, амбар. Отгорожен был двор даже от неба — тесовой крышей. И хотя стояло искристое ноябрьское утро, во дворе прочно устоялся полусумрак. Правда, у сараев напрочь прогнила крыша и оттуда водопадом врывалось солнце и путалось в разных перекрытиях и стропилах.

В горном лесном Урале любят обносить двор по-капитальному, но я в жизни не видал, чтоб отгораживали его и от неба, от солнечного света, пусть даже от дождя и снега.

Двор выстлан диким плитняком и кое-где толстыми досками. По рассказам жены я знал, что раньше жила в этом доме большая семья. Сыновья, женившись, не уходили из него, дочери, выйдя замуж, приводили сюда мужей. И всем хватало места. И кишел этот дом, как улей. Полон двор был всякой скотины. Корове, пришедшей из табуна, прежде чем открыть ворота, мыли водой копыта. Потому что на плитах были настланы половики.