Цена - Артур Миллер

Уолтер. Постой, постой!

Виктор. Знаешь, Уолтер, кончим! Мне не пять лет, и незачем морочить мне голову! Ты знал, что у него есть деньги, ты приходил сюда много раз, ты сидел и видел, каково мне в этом мундире! А теперь ты считаешь, что я…

Уолтер. Но ты же не мог не знать, что у него есть кое-что?

Виктор. Чего ты от меня добиваешься?

Уолтер. Я хочу сказать, что я не сидел бы здесь и не ел отбросы, если бы у меня перед носом стояло это! (Показывает на арфу.) Она и тогда стоила несколько сотен, если не больше. Вот он твой диплом! Но если ты собираешься продолжать со мной эту игру в прятки, — пожалуйста, я не возражаю.

Виктор. Игру в прятки?

Уолтер. Да. Твой отец без гроша, твой брат сукин сын, а ты вообще ни при чем. Я сказал „спроси у отца“, потому что у тебя прямо под носом было доказательство того, что у него есть деньги. Ты знал это тогда и, уж конечно, знаешь сейчас.

Виктор. По-твоему, если у него оставалось несколько долларов, так я…

Эстер. Ты знал, что у него оставались деньги? Виктор!

Виктор. Я что, должен был припереть его к стенке? Он сказал мне, что у него ничего нет!

Эстер. Но ты-то думал иначе!

Виктор. Откуда я помню, что я тогда думал!

Эстер. Какая комедия! Ютиться в жалкой меблированной каморке, чтобы отдавать ему часть жалованья! Уже женившись, продолжать посылать ему деньги! Больше не иметь детей, жить, считая каждый цент! И все это время ты знал, что он просто цепляется за тебя? Ничего удивительного, что ты сам жил как парализованный. Ты сам не верил все эти годы ни одному своему слову!

Виктор. Не смей так говорить!

Эстер. Меня тошнит. От всей этой истории меня… (Плачет.)

Виктор. Но это тоже неправда.

Эстер. Лучше бы умереть — вот что правда!

Виктор (помолчав). Я вам скажу, что случилось. Хотите послушать? (Мельком взглянув на центральное кресло, поворачивается к Уолтеру.) Я передал ему твои слова, я сказал ему: „Уолтер посоветовал спросить у тебя“.

Уолтер. И что же он ответил?

Виктор. Он засмеялся, словно услышал глупую шутку. Потому что мы на самом деле ели с ним отбросы. И я так и не знал, как же я должен все это понять. Я говорю тебе правду. С тех пор не проходило недели, чтобы я снова и снова не слышал этого смеха… Я просто не знал, куда деваться. И вот однажды я вышел из дома и пошел в Брайант-парк, знаешь, за публичной библиотекой. Там сидело столько людей, что травы не было видно. Огромная ночлежка под открытым небом. На некоторых еще были начищенные туфли и приличные шляпы — обанкротившиеся бизнесмены, юристы, первоклассные инженеры. Я видел все это и раньше, но вдруг — ведь бывает так, — вдруг я это увидел. Увидел, что нет пощады никому, ни в чем. Сегодня — ты глава дома, глава фирмы, а завтра — превращаешься в ничто! За один день или за одну ночь. И тогда я, кажется, понял этот его смех. Не мог же он нарочно тянуть из меня жилы, ведь он любил меня!

Эстер. Любил!

Виктор. Он любил меня, Эстер! Он просто был в ужасе от мысли, что все может кончиться этой травкой. А тогда уже перестают думать о любви или нелюбви, думают лишь о том, чтобы выжить. И мы с тобой испытали это на собственной шкуре. Существует долг, и надо его выполнять, Эстер. А иначе — о чем мы тут говорим? И даже если у него что-то оставалось, то это…

Эстер. Если!..

Виктор. Да. А, впрочем, какая разница? Главное — что он больше никому и ничему не верил, и это было самое невыносимое! (В сторону Уолтера.) Этот плюнул ему в лицо. Моя мать… В ту ночь, когда он сказал нам, что разорен, моя мать… она сидела вон на том диване, в вечернем платье, собиралась на какой-то званый ужин, а на нем был смокинг. И когда он заставил всех нас сесть и сказал нам, что все кончено, ее вырвало, прямо ему на руки. Тридцать пять лет, а я вижу все, как сейчас. А он сидел, и у него появилось такое выражение… Я ни разу не видел у человека такого лица. (К Эстер.) Можешь не объяснять, согласен, это было нехорошо — то, как меня водили за нос. Но если тебя воспитали и приучили верить в людей и ты напичкан этой благоглупостью, ты за нее и держишься. Тут уж ничего не поделаешь. Я думал, что если я останусь с ним и если он увидит, что хоть кто-то относится к нему по-прежнему… я не могу этого объяснить, но я не хотел, чтобы все это рухнуло.

Уолтер. Что-то у тебя не сходятся концы с концами. И ты сам это видишь. Разве речь шла об этом? Так-таки все вдруг взяло и рухнуло. Да разве когда нас воспитывали, нас учили верить в людей? Чушь! Нас учили добиваться успеха, вот как нас воспитывали. Иначе почему он уважал меня, а не тебя? Что рухнуло? В этом доме любовь и не ночевала. Когда мать должна была поддержать его, ее рвало. А когда он должен был поддержать тебя, он смеялся. Невыносимо было не то, что дом рухнул, а то, что никакого дома никогда и не было.

Эстер. Да разве может человек признаться себе в этом?

Уолтер. Ничего не попишешь! И дело не в том, что в этом доме отсутствовали добрые чувства. Дело в том, что здесь не было любви. Не было верности. Здесь вообще ничего не было, кроме взаимного денежного соглашения. Это и было невыносимо. А ты всю жизнь пытаешься откреститься от того, что видел собственными глазами.

Виктор. Откреститься…

Уолтер. Вик, я на собственной шкуре знаю, как это тяжело. Я сам целых тридцать лет швырнул псу под хвост, я старался, чтоб со мной не повторилась та же катастрофа. И я начал жить, только когда наконец понял, что никакой катастрофы и не было, никогда не было. Они никогда не любили друг друга — она сто раз говорила, что замужество погубило ее музыкальную карьеру. Нет, здесь ничего не рухнуло. И я больше не склонен везде и во всем видеть чье-то предательство. Моя жизнь теперь не зависит ни от кого, кроме меня. И раз так, я даже не боюсь время от времени верить другим людям. Я всегда хотел только одного — заниматься наукой, а превратился в высококвалифицированную болезнеизлечивающую деньгоделательную машину. А ты, который всегда боялся вида крови, чем ты занимаешься? Ты полицейский — это самая собачья профессия, которую можно себе представить. Мы выдумываем самих себя, Вик, выдумываем, чтобы откреститься от той правды, которую мы знаем. Ты выдумал себе жизнь-самопожертвование, жизнь — долг, но нельзя защищать то, чего никогда не было. Ты ничего и не защищал, ты просто отвергал ту правду, которую ты знал о них. И о самом себе. Вот что стоит сейчас между нами. Иллюзия, Вик. Я плюнул им в лицо, а ты взялся защищать их от меня… Нет, я просто увидел еще тогда то, что ты видишь только сейчас, — вот и вся разница. Я не враг тебе. Это тоже иллюзия, и если ты сумеешь от нее избавиться, мы сможем вместе… по-моему, ты сам это чувствуешь, а?

Виктор (поворачивается, чтобы посмотреть Уолтеру в глаза). Уолтер… (Обрывает сам себя.) Теперь скажи мне.

Уолтер. Что тебе сказать?

Виктор. Не знаю. Скажи мне что-то такое, чего мы друг другу недосказали.

Уолтер. О чем ты?

Виктор. Я стараюсь поверить тебе. Я хочу тебе поверить… Ладно, я скажу сам… Бывают дни, когда я даже не могу вспомнить, что я имею против тебя. И это как камень. Я смотрю на себя в стекла витрин и вижу эти залысины, я хожу по улицам и ничего не могу вспомнить. Так недолго и с ума сойти, когда не можешь вспомнить, в чем же было дело. Когда даже ненавидеть уже не можешь.

Уолтер. Потому что все это абстракция, Вик, и ты сам знаешь, что эго так.

Виктор. Ну, что ж, тогда давай зацепимся за что-то реальное. Все, что я услышал здесь, свелось к тому, что нам не стоило ломать из-за них копья. Я кругом ошибался, а ты… выходит, ты что-то сделал? И черт с ним, кто прав, кто виноват— меня это уже не интересует. Но если мы собираемся быть друзьями… (Обрывает себя.) Скажи, но тебе, тебе это хоть что-нибудь дало? Пожалуй, об этом я и пытаюсь все время спросить. Ты говоришь о том, что ты сделал. Но как тебе это удалось?

Уолтер. У меня просто не хватило тогда духу сказать тебе про его деньги — этого ты добиваешься? Да, я не решился назвать его в лицо обманщиком. А ты — при всех своих подозрениях, — ты решился? Тогда почему моя трусость — это преступление?

Виктор. Я совсем не о том. Ты даже не догадываешься, о чем я…

Уолтер. Нет, я догадываюсь, но я не из тех, кто сознательно калечит жизнь другим людям. В этом я ни за что не признаюсь, не дождешься!

Виктор. Уолтер, это моя жена: ты уйдешь, а нам с ней надо жить и смотреть друг другу в глаза! Это были наши родители, это был наш дом, а звучит все это так, словно мы были кучкой совершенно чужих друг другу людей! Что ты делаешь? Ты берешь все, что было, выдираешь, словно это гнилые зубы, и швыряешь в плевательницу? Но ведь (нехотя, через силу)… ведь существую еще и я, Уолтер!