Римская сага. Том VI. Возвращение в Рим - Игорь Евтишенков

Губы тронула слабая улыбка. Он вспомнил слова Тиберия в яме, когда Чень Тан сжёг столицу хунну на реке Талас. Тиберий тоже не хотел умирать в неизвестности и винил в этом его. Лаций вдруг подумал о боли, о том, какой ужасной она будет в этот момент. Да, он ненавидел ожидание боли и вынужден был признаться себе, что больше всего ненавидел ждать. Ждать – вот что пугало его, ибо он никак не мог повлиять на время, и даже боги не внимали его молитвам. Такое же состояние было у него тогда в империи Хань, когда племянник губернатора Бао Ши собирался разбить им головы о стену. Однако тогда он был полон сил и мог бежать, ноги были не связаны… Теперь смерть снова подкралась к нему слишком близко, и мысль о том, что он не может ей сопротивляться, лишала Лация сил и воли: голова кружилась, перед глазами плыли разноцветные круги и мысли превращались в резкие крики птиц. Всё тело ужасно ныло, как бы напоминая, что дальше боль будет только усиливаться. Да, впереди его ждала не просто смерть, а долгая, мучительная и бесконечно страшная пытка. И готовил её толстый палач с глупой, довольной улыбкой на грязном лице, приближая его муку толстыми, широкими пальцами, которые были отчётливо видны на фоне плохо отёсанного кола.

Лаций хорошо помнил рабов, развешанных на столбах на Сицилии. Они по несколько дней стонали и задыхались, не в силах вдохнуть воздух полной грудью. От этих воспоминаний в душе проснулись злые Фурии. Зачем он решил помочь Патье? Почему пожалел его и жену раджи? Стоило ли всё это такого наказания? Стоило ли из-за этого умирать? Лаций чувствовал, что начинает паниковать. Он уже почти физически ощущал, как грубое дерево безжалостно рвёт его внутренности. Живот немедленно ответил коротким урчанием и неприятными судорогами слабости. Впервые за долгие месяцы он ощущал полное бессилие и ничего не мог придумать. Ничего! Все обращения к Авроре и Юпитеру оказались бессмысленны, ни один из богов так и не послал ему долгожданного сигнала. А без знака свыше спасение никогда не наступало.

Близился вечер. Лаций перевернулся на другой бок. Пальцы онемели, он уже перестал их чувствовать. От нервного напряжения и опустившегося тумана начался озноб. Он не знал, сколько пробыл в таком состоянии. Когда глаза снова открылись, палач по-прежнему сидел у костра и задумчиво продолжал строгать и без того острый кол. Заметив его взгляд, он кивнул и криво усмехнулся.

– Вот, видишь, дерево хорошее тебе нашли, – с удовольствием произнёс он. – Сейчас я закончу и будем его обжигать. Вот так… – он явно смаковал предвкушение пытки, тыча острием в огонь. – Не бойся, всё будет хорошо. Я все сучки срезал. Главное, не напрягайся. Знаешь, если напрягаешься, будет только хуже. Тебе будет больно, я буду бить тебя по спине. Кол может пойти в бок или в живот. Будет много крови. А это плохо. Так что станешь на коленки и не дёргайся. И тебе хорошо, и мне хорошо, – толстые пальцы коснулись острия, и широкая улыбка подтвердила, что он остался доволен. Лаций, не понимая, слушал его слова и старался не смотреть на обожжённое дерево.

Чуть поодаль доедали свою трапезу помощники палача. Они тоже были не прочь насладиться его муками, и, судя по всему, собирались придвинуться поближе. В это время из темноты появились несколько фигур. Они были похожи на начальника стражи и караульных. Воины стащили с лошади большой мешок и бросили его рядом с костром. В мешке кто-то тихо стонал. Судя по голосу, это была женщина. Разговор с палачом был короткий, после чего воины ушли, а двое сытых караульных оттащили тело в сторону и сели на него сверху. Стоны усилились, а затем стихли. Вспомнилось убийство ханьского посла, Чжи Чжи, восседавший на трупе, и князья, сделавшие из ханьских воинов лавки. Лаций дрожал от прохлады и никак не мог остановить озноб.

Палач тем временем засунул в костёр другой кол и стал равномерно вращать острый конец над пламенем. Иногда он вынимал его и тёр о землю, после чего снова засовывал в горящие угли. Наконец, когда он был обожжён, на его широком лице появилась радостная улыбка. Он повернулся к Лацию и стал раздувать щёки и выпячивать глаза, показывая, как всё будет происходить на самом деле. Лаций стиснул зубы и закрыл глаза. «Минерва, ты лишила меня разума и мудрости, – взмолился он в душе, – пошли мне хоть какое-то облегчение перед смертью! Пусть Диана10 выбьет мне глаза своими стрелами, если даже Юстиция11 отвернулась от меня в этой далёкой и страшной земле!». В душе он искренне надеялся, что если его просьбы не помогут, то, может быть, боги смилостивятся и пошлют его в царство Орка раньше, чем этот толстый индус проткнёт его кривым деревянным колом.

Однако если раньше от молитв ему становилось легче, то теперь в душе царили пустота и безграничное отчаяние. Лаций прикрыл глаза, так как со стороны костра снова послышались чьи-то голоса. Это был голос Патьи! В протянутой руке тот держал кожаный бурдюк. Палач взял мешок, и молодой грек сразу исчез в темноте. Толстяк подошёл к Лацию, толкнул его ногой и сел рядом.

– Зачем тебе вино? – хмыкнул он. – Ты же мёртвый, а? Только зря будешь пить. Что, тебе легче от этого будет? Пожалел он тебя, да… вино принёс. Но это не поможет, никак не поможет. Легче тебе не будет. Эх, зря всё это… – невнятное бормотанье продолжалось ещё довольно долго, но для Лация это было равносильно шуму ветра или шелесту листьев – он всё равно ничего не понимал. Палач сидел в двух шагах от него и разговаривал с небольшим кожаным бурдюком. Наконец, он замолчал, вытащил пробку и сделал глоток. Затем снова что-то пробормотал, довольно почмокал, заткнул пробку и крикнул стражникам: – Эй, доставайте воровку! Пора приступать! А я пока этому руки перевяжу… чтоб не мешали… надо спереди вязать, чтобы на спине не мешали. Спину гнуть нельзя, – со знанием дела объяснял он, как будто Лаций понимал его и мог оценить эту заботу. Положив мешок у стены, палач стал развязывать ему руки. Лаций лежал на боку и не видел, что тот делает. Но, судя по тому, что двое стражников в это время стали снимать с женщины мешок и одежду, он догадался, что их час настал. Когда палач развязал ему руки, со стороны стражников раздался шум борьбы и озлобленные мужские голоса. Толстый индус в этот момент заметил у него амулет и сразу же стащил с шеи. Затем повесил себе на грудь и недовольно посмотрел в темноту. Звуки борьбы усиливались. Палач бросил верёвку Лацию на лицо и, ругаясь, направился к костру. – Что вы с ней возитесь? – он стукнул женщину кулаком по голове, и та сразу обмякла, откинувшись на спину. – Всё, снимай тряпки и вяжи руки! Только крепко! Они такие сильные бывают, что ещё и вырваться могут.

– От меня не вырвется! – усмехнулся один из помощников. – Может, это, сначала того? Молодая ещё! – с удовольствием поцокал он языком, поглядывая на тело воровки.

– Давай только побыстрей! – разрешил палач, подумав, что может пока пойти и выпить ещё вина, которым молодой грек несправедливо решил напоить только одного чужестранца. «Ну и что, что тот любит вино и давно его не пил? А им тут, что, всем дают пить вино?» – думал он. – «Нет, никто о них не заботится, а о каком-то бревне с лысым черепом и шрамом поперёк лица, видите ли, всё думают!»

Палач сел на землю и облокотился спиной на стену. Рука привычно выдернула пробку из мешка, и в горло хлынула струя терпкого напитка. – У-ух! – вырвался радостный вздох, и толстяк с удовольствием вытер рукавом губы. Не раздумывая, он приложился ещё раз. По желудку разлилась волна горячего тепла, и в ногах появилась приятная вялость. – Хо-ро-шо… – протянул он, покачивая головой из стороны в сторону и смакуя приятный вкус. Третий глоток был самым долгим, и внутрь необъятного живота влилось не меньше трети мешка. Сопроводив всё это громкой отрыжкой, он несильно заткнул пробку, чтобы чуть позже допить всё до конца, и стал наблюдать за похотливыми стараниями одного из стражников. Тот настойчиво пытался получить удовольствие от неподвижно лежавшей женщины. Неожиданно его спина уплыла куда-то в сторону, в голове всё перевернулось, и свет костра почему-то потускнел. «Крепкое вино», – подумал толстяк, усердно моргая глазами, чтобы прийти в себя. Неожиданно женщина-воровка пришла в себя и, сбросив с себя стражника, подошла к нему. Её лицо всё было в крови, вместо глаз виднелись две чёрных дыры, а под сломанным носом зияла пропасть беззубого рта с вырванным языком… Палач отшатнулся и, не удержавшись, упал назад. Мысли смешались и завязались в голове плотным узлом. Он попытался встать, но безуспешно. В груди что-то начало ныть, разрывая её изнутри на части. Задыхаясь, он схватился за рёбра короткими толстыми пальцами и захрипел. Дышать становилось всё трудней, как будто гигантский удав из непролазных джунглей Махальпы сжимал ему грудь своей смертельной хваткой. Изо рта вырвался тихий стон, и по губам вперемежку с пеной потекла слюна. Внутри уже всё клокотало, вырываясь через горло мокрым кашлем. И каждый раз на грязную одежду падали большие хлопья пены. Он уронил голову на грудь, и в этот момент силы окончательно покинули его. Протянутая в предсмертном рывке рука медленно опустилась на землю вместе с мешком и задрожала мелкой дрожью.