Плач домбры - Ахияр Хасанович Хакимов

Высокое строение впереди оказалось двухэтажным домом. Быстро прошли через огромную комнату внизу и поднялись наверх. Хабрау втолкнули в такую же, как и в городе, маленькую узкую комнатку. Кривой вошел следом.

— Впредь будешь работать здесь! — заверещал он. — И знай, если задумаешь бежать отсюда или эту свою подлую выдумку захочешь повторить, а может, новое что придумаешь — эти двое тебя не пожалеют. Запомни, приказ им дан простой: заметят что подозрительное — смахнут тебе голову с плеч. Сабли ты их видел. — И он бросил на стол бумажный комок. Но комок не отскочил от стола, а стукнул коротко и лег. То было его злополучное письмо.

— Тьфу, будьте вы прокляты! — сказал Хабрау.

Но голоса его, кроме него самого, уже никто не услышал.

Всю ночь не сон был, а долгий бред. Он бежал и бежал от разбойников в черных личинах на вороных быстрых конях, оглядывался на бегу, и они уже настигали, настигали, настигали его…

Только теперь понял Хабрау, на какую участь он обречен. До конца жизни, пока не потускнеют глаза, за одно лишь пропитание будет работать он на Абдулкадыра. Любит почтенный торговец в своих письмах пофилософствовать о совести и справедливости… Вот его совесть, вот его справедливость! В единственном окошке — железная решетка. Тяжелую, из цельного карагача, дверь вечером запирают на замок с тюбетейку величиной. Неужели ни суда, ни кары нет на этого злодея?

Бедному узнику кус в горло не шел, ночами и на короткий миг оон глаз не смежал. С тех пор как заточили его сюда, работы стало еще больше. Закончит писать письма, перед ним кладут старинные арабские свитки, теперь он и их должен переписывать.

Задумается о своей участи, вспомнит с тоской родные степи и отложит на миг перо — сидящий у порога человек сразу рычит, даже камчой замахивается. Да, его решили сделать рабом. Трудно ли обратить в рабство одинокого, беззащитного парня, забредшего из далеких стран на чужбину? Никто о нем не встревожится, никто его не пойдет искать. Что он, что камень, ушедший в воду, — бульк, и нету.

Но Хабрау сдаваться не собирался. Уже прошло два месяца, как он — всего на два дня! — ушел из дома мавляны Камалетдина. Не найдя другого выхода, он решил напасть на часового. Однажды, когда его вывели во двор, незаметно подобрал и спрятал за пазухой круглый увесистый камень… Улучив момент, стукнет часового этим камнем по голове и, когда тот свалится без сознания, вытащит у него кинжал из-за пояса и бросится к наружной. двери. Лучше, конечно, угадать так, чтобы второй стражник в это время ушел поесть или был в людской у слуг. Пока поднимется шум, пока поймут, что к чему, он должен успеть перелезть через высокий дувал. И если доберется до зарослей дикого орешника — там уж он будет бежать и бежать, пока, запалившись, — не упадет на землю. Потом выйдет на открытое место и где увидит огонек, туда и пойдет. Этот беспрерывно льющий дождь — тоже в помощь ему.

Опасная эта затея с каждым днем все сильнее возбуждала его. В то же время он через окно примечал, где глиняный дувал пониже, высматривал и запоминал все, что было дальше, за оградой. Чтобы не возбудить у сменявшихся часовых подозрения, он усердно исполнял всю порученную работу.

В день, на который был намечен побег, он работал не поднимая головы. Он знал: если прервется, даст себе отдых, то своим нетерпением выдаст себя, свой замысел. Нельзя останавливаться, даже головы поднимать нельзя! «Светоч справедливости, милосердием своим… Светоч справедливости, милосердием своим…» Он и не видел, что этими четырьмя словами заполнил уже целый лист.

Пришел вечер. Реже и тише стали шаги домашней прислуги. Хабрау нет-нет да и скосит глаз на стражника. Затих на улице дождь, по гребням гор на горизонте разлился тусклый свет. Значит, уже завтра может распогодиться. Надо спешить.

Хабрау сунул руку за пазуху, положил на камень, перекрутил его два раза в дрожащей ладони, приподнялся из-за стола… В этот миг в уличные ворота загрохотали с такой силой, словно хотели выломать их. Должно быть, и выломали — тут же во двор влетело человек десять верховых нукеров. Пятеро-шестеро из них, то и дело поднимая лошадей на дыбы, поехали вокруг дома, остальные спешились и с шумом и грохотом разбежались по дому.

Стражника, в растерянности застывшего у двери, схватили, вырвали оружие из рук и пинком спустили с лестницы. Хабрау, отбросив камень в угол, шагнул навстречу нукерам. Попытался пересилить волнение, рассказать о своей участи, выразить свою радость, но его тоже тычками спустили вниз, во двор.

Как его привезли в город, как вместе с пятью-шестью другими схваченными в доме Абдулкадыра людьми спустили в черный зиндан — он помнил только урывками. Оттого что в последние дни он думал только о побеге, все тело его и чувства были натянуты как тетива, видно, ничему другому места в душе не было. Вырвавшись из когтей Абдулкадыра, он расслабился, словно тяжкий груз скинул с плеч, и потому досыта спал, за всю бессонницу отоспался, скудную пищу, которую бросали ему тюремщики, ел с удовольствием. О будущем не тревожился, и в заботах не было.

На третий или четвертый день его вызвали на допрос. Тем же вечером вручили письмо от Нормурада и Миркасима Айдына. Друзья призывали его не тревожиться и духом не падать, обнадежили, что, как только кончится следствие, он выйдет живой и здоровый.

То ли неделя прошла, то ли две, Хабрау не считал.

Ум и чувства — словно омут под ряской, застой и тишина. Он и не знал, что юное его сознание и дух были на пределе, побудь он еще немного под замком во власти этого мерзкого одноглазого — он и духом, и сознанием своим стал бы рабом…

И когда Нормурад и Миркасим вывели его из темницы на божий свет, от радости, от чувства свободы у него закружилась голова. Не подхвати они его на руки, так бы спиной и грянулся на жесткую, как камень, уже прокалившуюся под весенним солнцем землю.

Вернулся Хабрау в дом мавляны Камалетдина и слег. И болеть ничего не болит, но руки-ноги словно наговором сковало, не слушаются его, нет-нет и тьма к глазам подступает. А хуже всего — точит душу непонятная тоска.

Но лежать без дела, ссылаясь на болезнь, которая и не болезнь, он не мог. В саду кипит работа. С