Кровь и туман - Анастасия Усович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поэтому я забираюсь на кровать. Стоит только оказаться у мамы под боком, как она обнимает меня за шею.
— Смотрите, что я нашёл в кабинете папы, — я вытягиваю правую руку вперёд, засучиваю рукава толстовки.
Мама видит часы, и её лицо моментальной молнией прорезает чистое благоговение перед знакомой вещью. Дрожащими пальцами она касается циферблата. Улыбается.
— Я вспомнила, — тихо произносит она. — Вспомнила! Валя готовил тебе подарок на Новый год. Ты ведь так хотел эти часы, так просил! Но откуда ты узнал?
— Дмитрий передал. Ему показалось это важным.
— Так и есть, — кивает мама. — Так и было.
Она ещё несколько мгновений вертит моё запястье, стеклянным взглядом всматриваясь в светлые цифры на чёрно-коричневом фоне. Затем позволяет мне забрать руку обратно, но я ещё долго чувствую на коже её до странности горячие прикосновения.
Моё тепловое восприятие изменилось с тех пор, как я стал оборотнем. Сродни запаху и атмосферному давлению, оно служит мне сигналом к необходимости акцентировать внимание на субъекте рядом.
— Я подумала, может нам завести собаку? — спрашивает мама. Альбом она уже не смотрит, только ломает уголок открытой страницы. — Ваш папа всегда хотел ретривера и лабрадора.
— О! — радостно восклицает Даня. — Давайте!
Теперь они с мамой оба выжидающе смотрят на меня. Я произношу, не меняю каменного выражения лица:
— Отцу лучше самому восстать из мёртвых и гулять с ней, потому что я этим заниматься не собираюсь.
Мама не реагирует на мои слова. Даня замирает, напрягается, белеет и, вижу, хочет что-то сказать, раздувая ноздри, но в итоге то ли слов не находит, то ли считает, что большим для меня наказанием будет именно его многозначительное молчание. Даню разрывает. Мама же лишь грустно улыбается. Она знает истинную причину такого моего поведения.
Я грублю, потому что мне больно, а не потому, что мне всё равно. И мама прекрасно об этом осведомлена.
А ещё я очень устал.
Папа говорил, нет ничего хуже подростка, вынужденно ставшего взрослым в ранние восемнадцать. Я же и вовсе чувствую себя стариком.
— Может, я и буду гулять, но точно не по утрам, — на выдохе сообщаю я. — Вечером.
— Утро я беру на себя, — подключается Даня. — Всё равно встаю всегда раньше всех.
— Вам не обязательно, — говорит мама. — Если мы действительно пойдём на это, можно сделать график.
— Как скажешь, — раньше, чем я возмущаюсь, мол, даже если в графике будет написано, что я должен вставать утром, я не встану, произносит Даня. — Хорошая идея, мам. Правда.
Сглаживать углы в семье всегда было папиной заботой. Но вот папы не стало, и, ожидаемо для всех, кроме, пожалуй, его самого, на место отца встаёт Даня.
И я вновь остаюсь единственным, кто видит нашего миротворца, нашего чуткого и понимающего парня, наш клей, скрепляющий вместе части маленькой ячейки, давшей трещину, настоящим.
Таким же был и папа. До конца стоящим, крепко сжимающим зубы. Обладающим безграничным терпением к другим и совершенно не жалеющим себя.
— Могу я признаться вам кое в чём? — спрашивает мама.
— Разумеется, — за двоих отвечает Даня.
— Я не знаю, как жить дальше в мире, где нет его.
Мама — защитница. Была ей столько, сколько я себя помню, и ещё несколько лет до моего появления. Защитники должны быть бесстрашными. Нет. Обязаны. Так диктуют правила. Они же заставляют хранителей до глубокой ночи корпеть над книгами, а миротворцев — пресмыкаться перед потенциальными союзниками.
Правила, правила, правила. Вся жизнь стражей основана на правилах и законах, которые я хоть и уважаю из личных побуждений, но уже едва ли дам точный ответ, если меня вдруг спросят, связаны ли эти самые побуждения с клятвой, которую я принёс, и обещаниями, которыми я связал себе руки, или это и правда лишь моя слепая инициатива?
Я утыкаюсь носом куда-то маме в бок. Она принимается вырисовывать пальцем чудные узоры на моём плече и, кажется, что-то напевать себе под нос. По другую от мамы сторону Даня ворочается, пытаясь найти удобное положение. Я прикрываю глаза. Усталость берёт своё, я теряю бдительность и, кажется, хоть и немного, по крупицам, но рассудок.
Всё, чего мне хочется — это вновь стать маленьким мальчиком, безопасность которого всецело является родительской заботой. Но всё, что я получаю — это мир в огне, мир в агонии, мир, который ждёт, что его спасут такие, как я.
Маленькие мальчики и маленькие девочки неестественно быстро повзрослели. Поэтому всё, на что они могут надеяться — это ускользающая сквозь пальцы возможность израненного мира приберечь свои проблемы до завтра.
Ведь сегодня те, кто пытаются их решить, слишком сильно устали.
Глава 3. Лиза
Канун Нового года.
Папа с детства учил нас самоконтролю. Предупреждал, что в мире людей, случись что, нас могут принять за животных, и тогда нам нужно будет не лезть в драку, позволяя им лишь убедиться в своей правоте, а любым возможным хорошим действием доказать обратное.
Сама ситуация, даже в теории, казалась нам дикостью.
Люди — это люди. Звери — это звери. Оборотни — это оборотни. И нет причины смешивать одно с другим!
Но человеческая природа одна из самых сложных сведи всех существующих рас. И вот люди принижают нас, несмотря на наше явное преимущество в силе: просто потому, что на их территории мы не имеем права голоса.
Разумеется, в нас не кидались камнями и не тыкали пальцами, но было нечто густое, наэлектризованное и ядовитое в воздухе во время моего первого путешествия в Дубров, когда мой взгляд цеплялся со взглядами местных прохожих.
Папа этого не замечал. Он вообще ничего плохого никогда в упор не видел, даже если оно происходило прямо у него перед носом, и лишь продолжал повторять о необходимости оставаться с чистыми мыслями, что бы ни случилось, забывая при этом упомянуть, что временами будет просто невозможно себя сдержать.
Я скучаю по существованию в подсобном помещении маленькой заправки и беспокойству только о брате и мужчине, приютившем нас.
Я — не мой отец, и понятия не имею, как быть рассудительной, мудрой, спокойной, расчётливой и понимающей.
Я понятия не имею, как быть альфой.
— Точно такой же договор взаимного сотрудничества мы подписывали с Амадеусом, — говорит Дмитрий.
Сижу у него в кабинете всего около десяти минут, а тянутся они будто бы целую вечность. В руках у
