Боратынский - Валерий Михайлов

Отправляя книги в Петербург Петру Александровичу Плетнёву — «для доставления разным лицам», Боратынский скромно написал: «<…> Знаю, что даю тебе очень скучное поручение, но ради нашей давней связи позволю себе не слишком совеститься. Тут есть экземпляры, адресованные старым товарищам, которые, может быть, с тобою не в сношении. Отдай их Льву Пушкину: это знакомцы нам общие. Не откажись написать мне в нескольких строках твоё мнение о моей книжонке, хотя почти все пьесы были уже напечатаны; собранные вместе, они должны живее выражать общее направление, общий тон поэта».

Из двадцати шести стихотворений книги лишь три «пьесы» были новые, зато ни одно из стихотворений не входило в прежние книги.

На экземпляре, предназначенном в дар Софье Карамзиной, была надпись в стихах:

Сближеньем с вами на мгновеньеЯ очутился в той стране,Где в оны дни воображеньеТак сладко, складно лгало мне.На ум, на сердце мне излилиВы благодатные струиИ чудотворно превратилиВ день ясный сумерки мои.

Общий тон поэта и был — сумерки.

Ни свет, ни мрак; ни день, ни ночь, — а именно то переходное время суток, которое как нельзя точнее отражало состояние духа и выражало общее направление поэта, его тон.

Посылая экземпляр книги князю Вяземскому, Боратынский сопроводил его ещё более скромной запиской: «Это небольшое собрание стихотворений предано тиснению почти, если не единственно, для того, чтобы воспользоваться позволением вашим напечатать посвящение. Примите и то и другое с обычным вашим благоволением к автору <…>».

«Сумерки» и открывались стихотворением, посвящённым Петру Андреевичу Вяземскому.

Другой экземпляр «Сумерек» поэт просил передать его жене, Вере Фёдоровне, любезно приписав: «Почту себя счастливым, если моё приношение будет ей хотя мало приятным».

Ещё один экземпляр книги был послан в дар Наталии Николаевне Пушкиной…

Эта небольшая книга, которая была поистине томов премногих тяжелей, по воспоминаниям литератора Михаила Лонгинова, «произвела впечатление привидения, явившегося среди удивлённых и недоумевающих лиц, не умевших дать себе отчёта в том, какая это тень и чего она хочет от потомства».

Впрочем, Лонгинов был сам из этого недоумевающего «потомства» — он описывал свои юношеские впечатления. Что было ему до какой-то звезды разрозненной плеяды, даже и пушкинской!.. Архаичный слог… старинные чувства… чересчур серьёзные мысли… Конечно, Боратынский был ему непонятен и чужд.

Однако и сам Боратынский, без сомнения, не обольщался насчёт читательского сочувствия. Он слишком хорошо знал, как далеко ушёл от публики, не способной воспринимать по-настоящему глубокую поэзию. Собрав воедино свои редкие, невиданной силы стихи последних семи лет (1834–1841), поэт, несомненно, представлял, что он чужероден не только давно равнодушным к нему господам журналистам, но и отвыкшему от него читателю, который всегда гонится за модой и новизной. Недаром первое стихотворение «Князю Петру Андреевичу Вяземскому» он велел выделить курсивом. Это был не просто запев книги — в старом друге Боратынский словно бы видел одного-единственного — своего — читателя и обращался только к нему. Сам же автор посвящения, добровольно покинувший свет, пребывал «как бы во гробе», в созданной для себя «Лете» — и покидал её только иногда лишь затем, чтобы, «с тоскою жаркой и живой», облетать «степи мира».

Не исключено, что и образ тени навеян мемуаристу М. Лонгинову самим Боратынским — его восьмистишием, которое идёт вослед первым стихам книги:

Всегда и в пурпуре и злате,В красе негаснущих страстей,Ты не вздыхаешь об утратеКакой-то младости твоейИ юных Граций ты прелестней!И твой закат пышней, чем день!Ты сладострастней, ты телеснейЖивых, блистательная тень!

Поначалу это стихотворение имело заголовок — «С. Ф. Т.»; адресат остался неразгаданным.

Судьба таинственной незнакомки, даже не вздыхающей об утрате какой-то младости своей, метафорически отражена и в судьбе «позднего» Боратынского, который предпочёл одиночество и безвестность светскому шуму и «славе», но на закате своём сделался ещё пышней, телесней в сияющем существе поэзии.

Железный век самонадеянно отринул божественную природу человека; доверившись расчётам, презрел первозданное чутьё; убил в себе чувство, возгордившись суетным умом. Вот почему и тоскует последний поэт, наделённый не плоским, а всеобъемлющим знанием.

Он видит, что предрассудок, то есть интуитивное знание, ближе к истине, нежели доводы прагматического ума:

Предрассудок! он обломокДавней правды. Храм упал;А руин его — потомокЯзыка не угадал.

Гонит в нём наш век надменной,Не узнав его лица,Нашей правды современнойДряхлолетнего отца.

Воздержи младую силу!Дней его не возмущай;Но пристойную могилу,Как уснёт он, предку дай.

Он понимает, что человек, оторванный от природы, предаёт жизнь и обрекает себя на погибель:

              ПРИМЕТЫПока человек естества не пытал         Горнилом, весами и мерой;Но детски вещаньям природы внимал,         Ловил её знаменья с верой;

Покуда природу любил он, онаЛюбовью ему отвечала:О нём дружелюбной заботы полна,Язык для него обретала.

Почуяв беду над его головой,         Вран каркал ему в опасенье,И замысла, в пору смирясь пред судьбой,         Воздерживал он дерзновенье.

На путь ему выбежав из лесу волк,         Крутясь и подъемля щетину,Победу пророчил, и смело свой полк         Бросал он на вражью дружину.

Чета голубиная, вея над ним,         Блаженство любви прорицала:В пустыне безлюдной он не был одним,         Нечуждая жизнь в ней дышала.

Но чувство презрев, он доверил уму;         Вдался в суету изысканий…И сердце природы закрылось ему,         И нет на земле прорицаний.

Это стихотворение, наверное, показалось прогрессистам XIX века просто-напросто смешным, — только теперь, спустя два столетия, оно явлено во всей своей пророческой силе.