О начале человеческой истории - Борис Поршнев

Начнём этот последний раздел снова с отмежевания от позиции, кажущейся весьма материалистичной, — от выведения «начала человека» из его индивидуальной «деятельности» во внешней среде; альтернативой этой позиции является тезис о первичности общения в акте антропогенеза, которое первоначально служит не «прибавкой» к животной жизнедеятельности в среде, а, напротив, «убавкой», т. е. торможением её; лишь затем происходит взаимопроникновение факторов общения и природной среды в сознании и сознательном труде людей.

В качестве примера первой позиции и для демонстрации её логической безнадёжности можно было бы привлечь доклад уже не раз упомянутого выше француза А. Леруа-Гурана, прочитанный в 1951 г. на сессии Центра научных синтезов, посвящённой исследованию доисторической психики. Идея доклада выражена в его заглавии: «Человек мастеровой — человек разумный» (Homo faber — Homo sapiens). Исследование каменных изделий нижнепалеолитического предка, говорит Леруа-Гуран, доказывает, во-первых, что он уже относился к материалу как ремесленник в любые времена: учитывал свойства материала, но и подчинял его своему предвидению. Во-вторых, в палеолите налицо техническая рациональная эволюция. На 1 кг необработанного кремня аббевилец (шеллец) получал в среднем 20 см острия, ашёлец до 40 см (два бифаса), мустьеро-леваллуазец до 2 м (10 отщепов), а открытие нуклеусов с параллельными сторонами позволило достигнуть получения 5 м острия (25 пластин). Тем самым уменьшалась зависимость от месторождений кремня, возрастала возможность расселения[749].

Как видим, речь идёт об общении индивида с природной материей, с камнем, общение же между людьми сведено к преемственности поколений. Приходится только повторить возражения, которые уже были выдвинуты выше. Во-первых, тезис об «искании формы» как свидетельстве «человечности» пришлось бы с равным основанием применить к птичьим гнёздам: они тоже подчинены заданной форме, отнюдь не предопределённой строительным материалом, но птица и учитывает свойства последнего, и можно было бы утверждать, рассуждая вслед за Леруа-Гураном, что особенности каждого использованного прутика «требуют новых размышлений», чтобы подчинить их в конце концов нужной форме гнезда. А ведь на том же основании С. А. Семёнов, анализируя палеолитические камни, умозаключает: «Каждый удар был своего рода творческим актом»[750]. Нет, из взаимодействия «организма и материальной среды» нельзя извлечь прямого свидетельства ни размышлений, ни творчества — ничего, кроме «организма и материальной среды». Во-вторых, мысль об экономии материала, о стремлении ослабить зависимость человека от мест залегания сырья[751] отпадает, если мы разделим замечаемый археологами технический прогресс на число сменившихся поколений: речь идёт о тысячах и десятках тысяч поколений. Поэтому данный прогресс правильнее назвать не техническим, а экологическим и этологическим, не прогрессом, а адаптацией. Пресловутый афоризм Б. Франклина о человеке как изготовляющем орудия животном имел даже не технический, а духовно-психологический смысл: изготовление орудий есть внешнее проявление особого внутреннего свойства человека. Эта мысль об орудиях как материальном симптоме духовного дара была развита в известной идеалистической концепции Людвига Нуаре[752] в интуитивистской философии Бергсона, учившего, что первоначально духу человека присуще одно отличие: он — homo faber[753]; в сочинениях археологов, приверженных к спиритуализму аббата Брейля: «человек — делатель орудий»[754], даже отдалённейший предшественник Homo sapiens, делая орудия, «предвещал человеческий разум возникновением изобретательской интуиции, постепенно двигаясь к сознанию»[755]; отличие человека от животных выразилось в его технической активности, «в изобретениях, вышедших из его ума»[756]. Единоличник… Один на один с вещью. Чудо затаено внутри него и исходит из него на вещь в виде изобретения, искусственного преобразования её по воле и замыслу создания вещи. Отсюда более откровенный тезис: «человек — творец». Именно эта черта, которую мы прочитываем в его орудиях, тождественна у него с богом — его собственным творцом[757].

Но вот и пример индивидуалистического суждения о «первобытном мастеровом» (homo faber) из советской литературы: «Научаясь всё лучше обрабатывать кремень, человек оттачивал и остриё своей собственной мысли», так как научался, прежде чем расчленять или соединять предметы, проделывать эти операции в своём сознании. Правда, автор делает оговорку, что «мышление человека является не только процессом отражения действительности, но и коммуникативным, общественным процессом, а именно последний состоит в том, что мышление обращено к обществу, которому человек сообщает результаты своей мыслительной деятельности»[758]. Но выходит, что мыслительная деятельность всё-таки в основе не общественна, возможна вне общества, обществу же лишь сообщается её готовый продукт. Итак, всё-таки одиночка: один на один с вещью.

Я последний раз упомянул об этой традиции. Читатель видел, что совсем другой путь — не упрощающий, а во много раз усложняющий кажущееся очевидным — ведёт к действительному исследованию происхождения человеческого ума. Источник этого течения, пожалуй, в мысли Фейербаха, потребовавшего заменить философскую категорию «я» (единичный субъект в противопоставлении объекту) категорией «я и ты». У Маркса это «Пётр и Павел» и уже вполне развёрнутая категория «отношений» как отличительной специфики людей.

С этим мы и связываем в начале истории максимум «отлёта» ума от действительной жизни. В. И. Ленин схватил эту тенденцию к «отлёту» и в рече-мыслительных операциях современного человека[759], но здесь она преодолевается всё более мощным противодействием, какого не было тогда. Физиолог И. П. Павлов в свою очередь утверждал, что в способности образования понятий при помощи слов заключена возможность отлёта от действительности, неверного отражения её, образования таких связей, какие не существуют в действительности. «Многочисленные раздражения словом, — писал, между прочим, И. П. Павлов, — с одной стороны, удалили нас от действительности, и поэтому мы постоянно должны помнить это, чтобы не исказить наши отношения к действительности»[760]. «Удалили!» Да, такова первоначальная, первобытнейшая функция «раздражения словом».

Как мы уже видели, это была депривация: лишение организма нормальных раздражений из внешней среды или биологически нормальных реакций на них.

В двигательном, проекционном поле коры головного мозга человека («человечек Пенфильда») преимущественно представлены не те органы, которые осуществляли трудовые механические действия, направленные на объекты природы, а органы мимики, вокализации, жеста (в частности, огромное место большого пальца связано отнюдь не с захватывающими движениями, в которых его роль мала, а с его отведением при движениях тыкающих и указующих). Это органы второсигнального общения людей, в генезе — как раз органы депривации.

Началась депривация, видимо, с интердиктивного пресечения хватательных реакций и тем самым материальных контактов с подобными себе и с вещами. Отсюда — целый веер первобытных табу: запреты прикосновений, запреты восприятий, в том числе глядения на что-либо. Депривация имела тенденцию к полноте, как бы погружая индивида в пещеру, но неизбежно образовывались исключения: во времени, в круге особей и предметов, в территории. Отбор и характер этих исключений — уже начатки «культуры». К их числу относится и оформление групповой собственности, которая для нечленов данной группы выступает как сумма запретов — брать, уносить, потреблять, даже видеть (например, заглядывать в жилище), но снятых для членов данной группы[761]. Сейчас я об этом упоминаю только как о негативных показаниях в пользу первичности широчайшей депривации.

Такими же негативными показаниями могут послужить и другие древнейшие явления обхода и возмещения запретов брать, трогать или видеть. К ним принадлежит, как выше было описано, указательный жест, кстати, являющийся ведь и жестом изгнания. Весьма выразительным является факт использования метания, а именно раннего появления дротиков, стрел, возможно, метательных шаров типа боласа, ибо дистантное действие — это прикосновение к неприкосновенному, неконтактный контакт. Но наиболее обширный арсенал знаний такого рода даёт материал так называемого палеолитического (верхнепалеолитического) искусства.

Эти древнейшие изображения могут быть рассмотрены в аспекте обхода или возмещения запрета прикасаться. Присмотревшись к изображаемым объектам, мы убедимся, что все они подходят под один общий смысл: «То, чего в натуре нельзя (или то, что невозможно) трогать». Это женские статуэтки, изображающие неприкосновенную мать, причём лицо и концы рук и ног не занимали авторов, смазаны; красная и жёлтая охра, изображающая огонь, к которому невозможно прикосновение, а также изображающая кровь, т. е. жизнь человека; зубы хищников, преимущественно клыки, изображающие пасть животного, прикосновение к которой невозможно; морские раковины, находимые на огромных расстояниях от морского побережья и изображающие недоступное для данной популяции море; тот же смысл изображения недоступного, вероятно, имеют и рисунки хижин, как и пасущихся или отдыхающих диких крупных животных. Всё это как бы разнообразные транскрипции одной и той же категории «нельзя», «невозможно», однако преобразованной в «а всё-таки трогаем». Кстати, и игрушки наших детей — это преимущественно изображения того, что им в натуре запрещено трогать, к чему они не имеют свободного доступа в окружающей их жизни взрослых. Кажется, что игрушки просто «изображают» разные предметы, на самом деле они и выражают категорию запрета, которым отгорожена жизнь детей от мира взрослых.