Кирилл и Мефодий - СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB

— Будьте здоровы все...

Ичиpгубиль Стасис проводил высокого гостя до внешних крепостных ворот и на прощанье поцеловал ему руку. Впервые Борис-Михаил уезжал вот так: не дав никаких советов, не похвалив и не побранив. Молчание встревожило Стасиса, и он терялся в догадках — хороший это или плохой признак. Ичиргубиль старался хорошо исполнять свою службу, следил, как идут дела на стройке, как охраняется внутренняя крепость. По личному приказанию князя он был прислан сюда вместо Докса, чтобы заботиться о городе и его обороне. Стасис еще стоял у ворот, когда князь обернулся.

— Береги вяз.

— Хорошо, великий князь.

— Большая красота для города.

Слова князя растрогали ичиргубиля и развеяли его тревогу. Смотри-ка, о чем князь заботится — о воробьях и аистах! Мало ему непрестанных тревог о людях, он еще о вязе думает. Странный человек... Ичиргубиль долго стоял перед крепостными воротами, и улыбка не сходила с его лица. Когда всадники исчезли вдали, он повернулся и вошел в каменный двор. Вяз отбрасывал огромную тень, а птицы с таким шумом-гамом летали вокруг, что ичиргубиль замахал на них руками, будто желая их прогнать. Но гомон не стих, а усилился, теперь к нему прибавилось металлическое щелканье аистиных клювов.

— А ведь эти друзья оглушат нас, — подмигнул ичиргубиль своим людям. — С тех пор как птицы поняли, что стали любимцами князя, они очень повеселели...

Шутка ичиргубиля сняла напряжение. Мастеровые задвигались, начали вытирать пот с лица, заулыбались. Посещение князя и его молчаливость повергли их в смущение, а сейчас они почувствовали, что освободились от сомнений и затаенной тревоги. Надо же, чем он озабочен! Вязом...

Люди не знали ни путей далекой от них княжеском мысли, ни всех тех забот, которые грузом легли на его плечи, — забот о письменности и новой церковной словесности, которая должна вытеснить греческую. Это станет венцом его жизни.

А воробьи на огромном вязе по-прежнему продолжали веселый гвалт.

9

Кремена-Феодора-Мария встала рано. Солнце пока не взошло, и лишь две огненные полоски, будто сквозь щели, прорвались из чернильной черноты в небо. Она вышла на террасу и оглядела еще молчавший двор. От конюшен уже доносилась суета слуг и рабов, а из кухни — приглушенный серебряный звон котлов. Кремена-Феодора-Мария подняла руки и долго собирала распущенные волосы в пучок. Закрепив их наконец большой серебряной заколкой, она перегнулась через перила, но, никого не увидев, тут же передумала и решила не звать служанки. Не пристало ей, подобно кухарке, кричать через весь двор. Она хотела напомнить няне о молоке для сына — чтоб было со сливками. Мальчик сливок не любил, но мать упорно настаивала на своем. Молоко без сливок не ценилось на византийском базаре, и она считала: не случайно. Постояв еще немного на террасе и не увидев никого из слуг, сестра князя не спеша вернулась в комнату. Муж проснулся, но его сонные глаза еще плохо видели в полумраке, и поэтому, повернувшись на другой бок, он спросил:

— Это ты?

— Я, я...

— Рано ты завозилась.

— Совсем не рано.

— Рано, — сказал он и потянулся, — разбудила меня.

— Пора вставать.

— Почему?

— Сегодня воскресенье. В церковь надо идти.

Алексей Хонул промолчал, снова потянулся, и кровать заскрипела.

— Тише, не разбуди ребенка.

Михаилу шел седьмой год, но он все еще льнул к матери, непрестанно вертелся около нее, да и она не отдавала его слугам и няням. Мать боялась, как бы с ним не случилось чего, пылинки с него сдувала. Она долго мечтала о собственном ребенке и теперь не могла на него нарадоваться. Михаил был не по годам крупным, лицом и манерой держаться походил на отца. Только глаза у него материнские — живые и блестящие. Он был непоседлив и шаловлив, но это и сердило, и радовало Кремену-Феодору-Марию: на его выходки мать смотрела с улыбкой, все позволяла ему. В самом обыкновенном вопросе сынишки она открывала что-нибудь значительное, много и искренне восхищалась его умом, готова была каждому рассказывать о ею самой придуманных способностях маленького Михаила. Уловив материнскую слабость, ребенок не переставал капризничать и баловаться.

Сегодня Кремена-Феодора-Мария решила взять сына с собой на богослужение в большую церковь за городской стеной. Алексей Хонул привез из Пловдива чудесное платье, и ей не терпелось показаться в нем. Она хотела, чтобы на этом богослужении были муж и сын. И, во-вторых, туда придут Климент и Наум. Кремена-Феодора-Мария познакомилась с Климентом в Брегале, а с Наумом... Мысль о давнем увлечении Наума ею не давала покоя. Узнает ли он ее, а если узнает, смутится ли? Когда Наум в первый раз приехал с Мефодием, она не встретилась с ним, так как он отправился в близлежащий монастырь за подаренной князем иконой богоматери. На иконе было много золота и драгоценных камней, и священники настаивали, чтобы гости получили ее из рук в руки. На этот раз женское любопытство одолевало Кремену-Феодору-Марию и мешало ей успокоиться. Наум был моложе и ее, и мужа, но это мало интересовало ее. Она хотела понять, сохранил ли он чувство к ней и волнует ли она его до сих пор... Алексей Хонул встал и начал одеваться. Кремена-Феодора-Мария смотрела на него в полумраке комнаты так, будто перед нею был чужой престарелый мужчина. Его медленные движения раздражали ее, а то, что он все еще не мог как следует произносить слова по-болгарски и предпочитал говорить по-гречески, вызывало у нее неприязнь. Сын путал греческие и болгарские слова, и дети подтрунивали над ним. Мать не вытерпела насмешек и полностью разлучила его с приятелями. Она держала его словно птицу в клетке, и если удавалось выбраться на волю, маленький Михаил уподоблялся спущенной с цепи собачонке, взбесившейся от охватившего ее чувства свободы.

Кремена-Феодора-Мария подошла к заспанному сыну и долго смотрела на него. Прядь волос упала ему на глаза, и мать откинула ее. Белый высокий лоб, пухлые розовые губки вызвали у нее слезы умиления. Она наклонилась и поцеловала его между красиво изогнутыми бровями.

— Хватит, хватит его целовать! — сказал муж, надевая верхнюю одежду. — Ты же своим баловством сделаешь из него никчемного человека.

— Много ты понимаешь в материнской любви! — сердито ответила она.

— Понимаю. По крайней мере в любви к детям — побольше тебя.

Напоминание о его прежних детях разозлило Кремену-Феодору -Марию.

— Поэтому ты так и уберег их...

— Не береди душу! — угрюмо сказал Алексей Хонул и вышел, не закрыв за собой дверь. Княжеская сестра пошла, закрыла дверь и задумчиво оперлась спиной о косяк. Уже на третий год после свадьбы она поняла, что ее чувство к Алексею Хонулу непрочно, что все это было только мечтой о ребенке. И он есть у нее. Отец отошел на второй план. В первый раз она поняла это после одного долгого отсутствия Алексея. Всецело занятая ребенком, она ни разу не подумала о муже и, когда он появился на пороге, пошла навстречу ему с таким ощущением, будто они расстались всего лишь утром. По-видимому, муж почувствовал это равнодушие и поэтому молча вошел комнату, сразу лег и уснул, даже не приласкав ее, как прежде... С тех пор они стали словно чужие, каждый был занят своими мыслями, и только легкая простуда или другое недомогание Михаила сближало их, побуждая искать друг друга и советоваться. Алексею Хонулу было уже немало лет, и безразличие жены освобождало его от лишних тревог... До сих пор Кремена-Феодора-Мария не может объяснить себе, почему он не спит отдельно от них; наверное, его удерживает любовь к сыну и потребность быть вместе с близкими. Порой его глаза под седыми бровями начинали излучать доброе тепло, однако стоило ему увидеть, что она заметила эту разнеженность, как он сразу хмурил брови и замыкался. С каждым днем родина влекла его все сильнее, и любая весточка оттуда волновала все больше. Алексей Хонул снова погрузился душой в ту пустоту, которая когда-то пугала его своей темной неизвестностью. Раньше он неделями мог сидеть за чаркой, глядя в пол и спрашивая себя все об одном и том же: кому ты тут нужен?.. Теперь достаточно было услышать голос сына, как темная муть одиночества куда-то уходила. Он знал, что люди уважают его и что кавхан полностью ему доверяет. Никто не считал его чужеземцем, и все-таки Алексей Хонул не чувствовал себя вполне своим... Взяв расшитое полотенце, он вышел во двор и долго, с наслаждением умывался у чешмы. Прислуживал ему раб, которому оставалось не много времени до выкупа. Алексей Хонул взял у него полотенце и спросил:

— Сколько тебе осталось?

— Чего, господин?

— До выкупа.

— Еще год бесплатного труда, господин...

— С нынешнего дня ты свободен, — сказал Хонул.

Не поняв, раб отступил и с робкой улыбкой спросил:

— Чем ты недоволен, господин?

— Наоборот, я доволен и освобождаю тебя.

Дрожа, раб упал на колени прямо на мокрую землю у чешмы и стал целовать Алексею Хонулу руки, бормоча слова благодарности на непонятном языке. Хонул взял этого раба в плен где-то в Новом Онголе, при нападении кочевников... Поднимаясь по лестнице в горницу, Алексей чувствовал себя довольным: воскресенье, божий день — неплохо, когда человек сделает доброе дело. На душе полегчало. Войдя в комнату, Алексей присел на кран постели и сказал: