Последняя осень. Стихотворения, письма, воспоминания современников - Николай Рубцов

Опять-таки и здесь ночная звезда является не просто как знак конца дневного времени суток, не только для «закольцовки» стихотворения, а как некая мера духовного, эталон, по которому дневные, будничные мысли выверяются с вечными…

Разумеется, никто не читает рубцовские стихи, детально расшифровывая их смысл. Это и не нужно. Глубинный смысл передается за счет высокого духовного напряжения прямо в душу читателя. Перед нами художественное в высшем его проявлении, и оно не нуждается ни в дополнительном толковании, ни в расшифровке. Поэт точно и во всей глубине передал свое душевное состояние, в простых и как бы безыскусных словах сумел закрепить свет, замерцавший в его душе. И свет этот стал принадлежать всем.

Если сравнить стихотворение «В горнице» с тем, что писал Рубцов о матери, когда служил на флоте:

Еду, еду в отпуск в ПодмосковьеИ в родном селении опятьСкоро, переполненный любовью,Обниму взволнованную мать…

— ясно можно увидеть тот путь, который прошел он за это десятилетие. Разница, разумеется, не только в так называемом поэтическом мастерстве, не в том, что во флотских стихах содержание нередко диктуется условиями рифмовки (если с «любовью» лучше рифмуется «Подмосковье», то именно туда, в еще неведомую Рубцову местность, и отправляется герой), а прежде всего в методе преодоления границы, разделяющей живых и мертвых. В «Горнице» встреча с умершей матерью становится реальностью в том особом состоянии души, которого достигает поэт. Уместно тут будет вспомнить, что первая редакция этого стихотворения (оно было опубликовано В. Беловым в журнале «Волга») существенно отличалась от канонического варианта. Первоначально стихотворение было названо «В звездную ночь».

В горнице моей светло,Это от ночной звезды.Матушка возьмет ведро,Молча принесет воды.

— Матушка, который час?Что же ты уходишь прочь?Помнишь ли, в который разСветит нам земная ночь?

Красные цветы моиВ садике завяли все,Лодка на речной мелиСкоро догниет совсем.

Сколько же в моей далиРадостей пропало, бед?Словно бы при мне прошлиТысячи безвестных лет.

Словно бы я слышу звонВымерших пасхальных сел…Сон, сон, сонТихо затуманит все.

Сравнивая эту редакцию с окончательным текстом, видишь, чего добивался Рубцов. Безжалостно исключая, в общем-то, замечательные строфы, он уходил от описания погружения в то состояние души, которое воссоздано в «Горнице», к самому этому состоянию…

Лирическая стихия Рубцова — это особая стихия, которая хотя и персонифицируется порою в поэте, даже и в этот момент одновременно живет по другим, недоступным для живого человека законам, ибо наделена не свойственными человеку способностями. Эта стихия живет самостоятельно, и вместе с нею, вернее, посредством ее и получает поэт возможность «заглядывать» в запредельные миры, получая ту информацию — вспомните: «Я умру в крещенские морозы…», — которая недоступна обыкновенному человеку…

И, наверное, поэтому, читая стихи Рубцова, порою трудно отделаться от ощущения, что они звучат не из прошлого, а откуда-то из будущего, что еще ждет нас…

Замерзают мои георгины.И последние ночи близки.И на комья желтеющей глиныЗа ограду летят лепестки…

Посреди этого кладбищенского, словно бы рождающегося из сновидения пейзажа и начинает звучать голос Рубцова, голос его посвящения другу:

Нет, меня не порадует — что ты! —Одинокая странствий звезда.Пролетели мои самолеты,Просвистели мои поезда,

Прогудели мои пароходы,Проскрипели телеги мои, —Я пришел к тебе в дни непогоды,Так изволь хоть водой напои!

Разумеется, звучащий из нашего с вами будущего Голос невозможно ни накормить, ни напоить, если забыть при этом, что вода бывает еще и живою… Правда, и волшебная живая вода — а что в этом полусне-полусказке не волшебно? — не способна ничего изменить в судьбе, и потому-то:

Не порвать мне житейские цепи,Не умчаться, глазами горя,В пугачевские вольные степи,Где гуляла душа бунтаря.

Не порвать мне мучительной связиС долгой осенью нашей земли,С деревцом у сырой коновязи,С журавлями в холодной дали…

И уже откуда-то издалека, из еще не наступившего времени — затихающий голос:

Но люблю тебя в дни непогодыИ желаю тебе навсегда,Чтоб гудели твои пароходыЧтоб свистели твои поезда!

Как робкая надежда звучит для нас, для нашей Родины сейчас это пожелание. Для нас, захлестнутых зловещей бедой… Это сейчас… А Голос-то звучит из будущего…

Лето 1966 года Рубцов встретил в общежитии Литературного института. Ехать ему было некуда…

«Пошли однажды компанией, человек семь, в столовую пить пиво… — вспоминает Борис Шишаев. — Сидели долго. Николай неожиданно сказал: „Надо мне куда-нибудь поехать. Туда, где никто меня не знает…“ Слова эти выражали усталость».

Нигде больше за всю свою жизнь не встречал Рубцов такой отзывчивости, как в общаге на Добролюбова. Вот и сейчас — едва успел сказать, как тут же начали ему предлагать адреса, куда можно было поехать. И уже вечером Рубцов «ходил по комнате и с веселым, не соответствующим теме видом твердил экспромт»:

Наше дело — верное,Наши карты — козыри,Наша смерть, наверное,На Телецком озере.

Таким — веселым, но со страшными словами о смерти — и запомнился Рубцов товарищам накануне поездки на Алтай.

В этом неожиданном поступке была своя логика. До смерти надоело прятаться от коменданта, ночевать на чужих кроватях. Хотя «надоело» — неудачное слово. Правильнее заменить его — усталостью. Усталость, смертельная усталость охватывала порою перевалившего на четвертый десяток Рубцова, та усталость, когда человеку в тягость становится и сама жизнь. И вовсе не удивительно, не странно сочетание «веселой улыбки» и страшного содержания экспромта. С мыслями о смерти Рубцов, кажется, уже и не расставался, а веселье тоже объяснимо. Оно оттого, что удалось так хорошо придумать — уехать, забиться в даль, где тебя никто не знает, исчезнуть, чтобы… чтобы… Едва ли Рубцов думал в ту минуту о смерти всерьез, но, поскольку эта мысль всегда жила в нем, она получала неожиданное и какое-то романтически-красивое развитие. Вот и улыбался Рубцов, повторяя эти строки.