Эйнштейн. Его жизнь и его Вселенная - Уолтер Айзексон

В ответ Эйнштейн заметил, что рад тому, что “ваша прошлая любовь к белокурым бестиям несколько поостыла”. Немцы – скверный народ, настаивал Эйнштейн, “кроме нескольких прекрасных личностей (Планк благороден на 6о%, Лауэ на 100 %)”. В это тяжелое время они могут по крайней мере утешаться тем, что сталкиваются только с людьми одной с ними крови. “По мне, гораздо лучше иметь дело с несколькими чистопородными евреями – несколько тысячелетий цивилизации что-нибудь да значат”40.

Эйнштейн уже никогда больше не видел Габера. Тот решил попытаться начать новую жизнь в Еврейском университете в Иерусалиме, одним из основоположников которого был Эйнштейн. Но по пути в Иерусалим у Габера отказало сердце, и он умер в Базеле.

Десятого мая 1933 года около 40 тысяч немцев собрались у здания Берлинской оперы, наблюдая, как марширующие с факелами студенты со свастиками и завсегдатаи пивных швыряют книги в огромный костер. К костру пробирались и обычные горожане с книгами из разграбленных библиотек и частных домов. “Еврейский интеллектуализм мертв, – истошно кричал стоящий на возвышении министр пропаганды Йозеф Геббельс, лицо которого освещалось пламенем костра. – Немецкая душа опять имеет возможность самовыражаться”.

События 1933 года в Германии – это не просто проявление жестокости со стороны лидеров-душегубов, поддержанное невежественной толпой. Это был, по определению Эйнштейна, и “полный провал так называемой интеллектуальной аристократии”. Эйнштейн и другие евреи были вытеснены из считавшейся ранее одной из величайших в мире твердынь непредвзятых исследований. А те, кто остался, практически не сопротивлялись. Это был триумф людей вроде Филиппа Ленарда, ярого антисемита, давешнего недруга Эйнштейна, поставленного Гитлером во главе арийской науки.

Ле-Кок-сюр-Мер, 1933

Оказавшись в Бельгии, скорее благодаря случайному выбору маршрута океанского лайнера, чем приняв осознанное решение, Эйнштейн и сопровождавшая его свита – Эльза, Хелен Дукас и Вальтер Майер – на какое-то время там и обосновались. После недолгих размышлений Эйнштейн понял, что он еще недостаточно пришел в себя и у него не хватит душевных сил на то, чтобы перевезти новую семью в Цюрих и жить бок о бок со своей старой семьей. Ожидая намеченного визита или, возможно, окончательного переезда в Принстон, он не был готов и перебраться в Лейден или Оксфорд. Поэтому Эйнштейн снял дом в дюнах в небольшом курортном поселке Ле-Кок-сюр-Мер вблизи Остенде. Здесь он мог спокойно размышлять о вселенной и волнах гравитации, а Майер мог спокойно выполнять необходимые расчеты.

Спокойствие, однако, было иллюзорным. Даже здесь, на берегу моря, он не мог полностью оградить себя от угроз нацистов. Газеты сообщали, что его имя есть в списке намеченных террористами жертв, и ходили слухи, что его голову оценили в 5 тысяч долларов. Услышав об этом, Эйнштейн притронулся к голове и радостно заявил: “А я и не знал, что она стоит так дорого!” Бельгийцы отнеслись к угрозе серьезнее и, хотя это его раздражало, приставили двух дюжих полицейских охранять дом41.

Так случилось, что Филипп Франк, который все еще работал на старом месте Эйнштейна в его кабинете в Праге, тем летом проезжал через Остенде. Он решил устроить Эйнштейну сюрприз, навестив его без предупреждения. Франк выяснил у местных жителей, как разыскать Эйнштейна, и, несмотря на все запреты сообщать такую информацию по соображениям безопасности, его направили прямо к дому в дюнах. Приблизившись, он увидел двух крепких мужчин, совсем не похожих на обычных посетителей Эйнштейна. Они что-то напряженно обсуждали с Эльзой. Неожиданно, как позднее вспоминал Франк, эти “два человека, заметив меня, бросились ко мне и схватили”.

Вмешалась Эльза с белым как мел от страха лицом: “Они решили, что вы убийца, о котором тут ходят слухи”.

Эйнштейн посчитал это происшествие весьма забавным, как и наивность соседей, любезно указавших Франку дорогу к его дому. Эйнштейн рассказал о переписке с Прусской академией. Письма были сложены в папку вместе со смешным стишком – воображаемым ответом Эйнштейна своим корреспондентам: “Благодарю за нежное послание, приятель, / Оно насквозь немецкое, как и его создатель”.

Когда Эйнштейн сказал, что отъезд из Берлина стал освобождением, Эльза встала на защиту так давно любимого ею города: “Часто, возвращаясь домой с физических семинаров, ты говорил, что такого количества выдающихся физиков нигде больше найти нельзя”.

“Да, – ответил Эйнштейн. – С чисто научной точки зрения жизнь в Берлине часто бывала приятной. Тем не менее у меня всегда было ощущение, что на меня что-то давит, и всегда было предчувствие, что добром это не кончится”42.

Теперь Эйнштейн стал свободным человеком, и предложения посыпались со всех концов Европы. “Мне уже предложили столько профессорских мест – у меня столько разумных идей в голове не наберется”, – сказал он Соловину43. Хотя Эйнштейн уже связал себя обязательством проводить по крайней мере несколько месяцев в году в Принстоне, он стал практически без разбора принимать такие приглашения. Отказывать ему всегда было нелегко.

В какой-то мере это было связано с тем, что предложения были заманчивыми, и он был польщен. Кроме того, он все еще пытался использовать свое влияние, чтобы лучше устроить своего ассистента Вальтера Майера. А еще и для него, и для некоторых университетов эти предложения были своеобразным вызовом, выражением их отношения к тому, что нацисты делали с немецкими учебными заведениями. “Вы можете считать, что я не должен принимать предложения испанцев и французов, – признавался он находившемуся в Париже Полю Ланжевену. – Однако такой отказ может быть неправильно интерпретирован, поскольку оба приглашения в какой-то мере являются политической демонстрацией, которую я считаю важной и которой не хочу помешать”44.

Известие о согласии Эйнштейн принять место в Мадриде попало на первые страницы газет. “Испанский министр заявил, что физик согласился занять место профессора”, – сообщала The New York Times. В газете указывалось, что это не затронет договоренности о ежегодном пребывании в Принстоне, но Эйнштейн предупредил Флекснера, что именно так и может произойти, если в новом институте Майер получит место ассистента, а не полного профессора. “Из газет вы уже знаете, что я согласился занять место в Мадридском университете, – написал он. – Испанское правительство гарантировало мне право рекомендовать им математика, который станет полным профессором”. На случай, если намек окажется не слишком прозрачным, Эйнштейн добавил: “Его отсутствие может создать затруднения и для моей собственной работы”45.