Сага о Форсайдах - Джон Голсуори

После минутного колебания он кивнул Джорджу и вошел в клуб. Со времени смерти в Париже его зятя Монтегью Дарти - смерти, которую каждый объяснял по-своему, соглашаясь лишь в одном, что это не самоубийство, "АйсиумКлуб" казался Сомсу более приличным, чем раньше. Джордж тоже, как ему было известно, успел "перебеситься", растратил свой прежний пыл и окончательно отдался чревоугодию, выбирая лишь самые изысканные блюда, чтобы дальше не полнеть, да сохранил, по его собственным словам, "только двух-трех старых кляч, дабы не утратить окончательно интереса к жизни". Итак. Сомс подсел к своему двоюродному брату у столика в фонаре, не испытывая, как в былые времена, стеснительного чувства, что он совершает нескромность. Джордж протянул ему холеную руку.

- Мы с тобой давно не виделись, с начала войны. Как поживает твоя жена?

- Благодарю, - холодно ответил Сомс, - недурно.

Скрытая усмешка покривила на мгновение мясистое лицо Джорджа и плотоядно притаилась в глазу.

- Этот бельгиец Профон, - сказал он, - прошел у нас в члены клуба. Подозрительный субъект.

- Н-да, - пробурчал Сомс. - О чем ты хотел со мной поговорить?

- О старом Тимоти; он может каждую минуту сорваться с крючка. Завещание он, наверно, составил?

- Да.

- Так вот, тебе или кому-нибудь из нас следовало бы его навестить как-никак последний из старой гвардии; ведь ему стукнуло сто. Он, говорят, совсем превратился в мумию. Где вы думаете его похоронить? Он заслужил пирамиду.

Сомс покачал головой.

- Похороним его в Хайгете, в фамильном склепе.

- Правильно. Наши дорогие старушки соскучились там по нему. Говорят, он еще проявляет интерес к еде. Он, знаешь ли, может долго протянуть. Нам ничего не причитается за наших стариков? Десять старых Форсайтов жили в среднем по восемьдесят восемь лет. Я высчитал. Государство должно бы выдать за них премию - приравнять их к тройням.

- Это все? - спросил Сомс. - А то мне пора идти.

"Филин ты этакий", - ответили, казалось, глаза Джорджа.

- Да, все. Загляни к старичку в мавзолей - вдруг захочет попророчествовать, - усмешка замерла в обильных рытвинах на его лице. Он добавил: Неужели вы, адвокаты, еще не изобрели способа отлынивать от подоходного налога, будь он трижды проклят! Он дьявольски бьет по наследственной ренте. Я привык получать две с половиной тысячи в год, а теперь мне оставили какие-то нищенские полторы тысячи, а жизнь вздорожала вдвое.

- Эге! - промычал Сомс. - Скачки становятся не по карману?

Насмешливо-оборонительная улыбка пробежала по лицу Джорджа.

- Да, - сказал он, - я так воспитан, чтобы ничего не делать, и вот теперь, на склоне лет моих, нищаю с каждым днем. Эти лейбористы намерены драть с нас семь шкур, пока не оберут дочиста. Чем ты думаешь тогда зарабатывать свой хлеб? Я буду работать свои шесть часов в день - буду обучать политиков искусству понимать юмор. Мой тебе совет, Сомс: пройди в парламент, обеспечь себе четыреста фунтов в год [5] и найми меня учителем.

И, когда Сомс удалился, он занял свое прежнее место у окна в фонаре.

Сомс шел по Пикадилли, углубившись в размышления, вызванные словами кузена. Он всегда трудился и копил, а Джордж всегда бездельничал и транжирил; и все-таки, если дело дойдет до конфискации, то в первую голову будет ограблен он, бережливый труженик! Это было отрицанием всякой добродетели, ниспровержением всех форсайтских принципов. А может ли цивилизация строиться на каких-либо иных принципах? Сомс полагал, что не может. Правда, картин у него не отберут - не поймут их ценности. Но сколько будут стоить картины, если эти сумасброды начнут нажимать на капитал? Ровным счетом ничего. "Я не за себя тревожусь, - думал он. - Я мог бы жить на пятьсот фунтов в год - в моем-то возрасте - и не заметил бы разницы". Но Флер! Это состояние, так умно застрахованное, эти сокровища, так старательно выбранные и накопленные, - все это предназначалось для нее. И если окажется, что он не сможет передать или завещать их дочери, тогда жизнь бессмысленна, и что пользы тогда ходить на сумасшедшую футуристическую выставку и раздумывать, есть ли у "будетлян" какое-нибудь будущее?

Как бы там ни было, прибыв в галерею на Корк-стрит, он заплатил свой шиллинг, купил каталог и вошел. По зале слонялось человек десять посетителей. Сомс храбро двинулся к чему-то, что показалось ему похожим на фонарный столб, накренившийся от столкновения с автобусом. Вещь была выдвинута на три шага от стены и в каталоге названа "Юпитером". Сомс с любопытством осматривал ее, так как с недавнего времени уделял некоторое внимание скульптуре. "Если это Юпитер, - думал он, - то какова же Юнона?" И вдруг, как раз напротив, он узрел и ее. Богиня показалась ему как нельзя более похожей на водокачку с двумя рычагами, слегка запорошенную снегом. Он глядел на нее в недоумении, когда налево, рядом с ним, остановились двое.

- Сногсшибательно! - громко сказал один из них.

- Жаргонное словечко! - проворчал про себя Сомс.

Мальчишеский голос другого возразил:

- Брось, старина! Это же издевательство над зрителями. Он, когда мастерил свою олимпийскую парочку, верно, приговаривал: "Посмотрим, как проглотит их наше дурачье". А дурачье глотает и облизывается.

- Ах ты, зеленый зубоскал! Воспович - новатор. Не видишь разве, что он вносит в ваяние сатиру? Будущее пластического искусства, музыки, живописи, даже архитектуры - в сатире. Ничего не попишешь. Народ устал для чувствительности нет почвы: из нас вышибли всякую чувствительность.

- Так. Но я считаю себя вправе питать некоторую слабость к красоте. Я прошел через войну. Вы обронили платок, сэр.

Сомс увидел протянутый ему носовой платок. Он взял его с присущей ему подозрительностью и поднес к носу. Запах был правильный - чуть пахло одеколоном, метка в уголке. Несколько успокоившись. Сомс поднял глаза на молодого человека. У него были уши фавна, смеющийся рот со щеточкой усов над углами губ и маленькие живые глаза. В одежде ничего экстравагантного.

- Благодарю вас, - сказал он и, движимый раздражением против скульптора, добавил: - Рад слышать, что вы цените красоту; в наши дни это редкость.

- Я на ней помешан, - сказал молодой человек. - Но мы с вами, сэр, последние представители старой гвардии.

Сомс улыбнулся.

- Если вы в самом деле любите живопись, вот вам моя карточка. В любое воскресенье я могу показать вам несколько недурных картин, если вам придет охота, катаясь по реке, заглянуть ко мне.

- Страшно мило с вашей стороны, сэр. Заскочу непременно. Меня зовут Монт, Майкл Монт.

Он поспешно снял шляпу.

Сомс, уже раскаиваясь в своем внезапном порыве, также слегка приподнял шляпу и покосился на второго из молодых людей. Лиловый галстук, препротивные бачки, точно два слизняка, и презрительно прищуренные глаза - вероятно, поэт!

За много лет Сомс в первый раз допустил падобную оплошность и, взволнованный, уселся в нише. Чего ради ему вздумалось дать свою карточку какому-то вертоплясу, который водится с подобными субъектами? И образ Флер, всегда таившийся за каждым его помыслом, выступил, как с боем часов выступает заводная филигранная фигура на старых курантах. На стенде против ниши висело белое полотно, а на нем множество желто-красных, точно помидоры, кубиков - и больше ничего, как показалось Сомсу из его убежища. Заглянул в каталог: N 32, "Город будущего" - Пол Пост. "Полагаю, тоже сатира, - подумал он. - Ну и чушь!" Но следующая его мысль была уже осторожней. Нельзя торопиться с осуждением. Имела же успех - и очень громкий - полосатая мазня Монэ; а пуантилисты, а Гогэн? Даже после постимпрессионистов было два-три художника, над которыми смеяться не приходится. За те тридцать восемь лет, что Сомс был ценителем живописи, он наблюдал столько "движений", столько было приливов и отливов во вкусах и в самой технике письма, что мог бы сказать с уверенностью только одно: на всякой перемене моды можно заработать. Возможно, что и теперь перед ним был один из тех случаев, когда надо или подавить в себе врожденные инстинкты, или упустить выгодную сделку. Он встал и застыл перед картиной, мучительно стараясь увидеть ее глазами других. Над желто-красными кубиками оказалось нечто, что он принял было за лучи заходящего солнца, пока кто-то из публики не сказал мимоходом: "Удивительно дан аэроплан, не правда ли?" Под кубиками шла белая полоса, иссеченная черными вертикалями, которым Сомс уж вовсе не мог подобрать никакого значения, пока не подошел кто-то еще и не прошептал: "Сколько экспрессии придает этот передний план!" Экспрессия? Выразительность? А что же тут выражено? Сомс вернулся к своему креслу в нише. "Умора", - сказал бы его отец и не дал бы за эту вещь ни полпенни. Экспрессия! На континенте, как он слышал, теперь все поголовно стали экспрессионистами. Докатилось, значит, и до нас. Ему вспомнилась первая волна инфлюэнцы в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом или восьмом году, которая шла, как говорили, из Китая. А откуда, интересно, пошел экспрессионизм? форменная эпидемия!