Народная монархия - Иван Лукьянович Солоневич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Заглох русский бытовой роман – даже русский язык стал глохнуть, ибо тот образованный слой, который должен был создавать русскую литературную речь, лет полтораста не только говорил, но и думал по-французски. Заглохло великолепное ремесло Московской Руси, заглохла даже и петровская промышленность с тем, чтобы двести лет спустя появиться вновь и вновь – на базе ликвидации мужика как класса, на базе превращения его в раба… Боюсь, что сталинская крепостная промышленность удержится еще меньше, чем крепостная петровская…
Рецепция, принятие иностранной культуры, была необходима не для того, чтобы поднять или спасти Россию – она в этом не нуждалась, – а для того, чтобы дворянство могло отгородиться от всех носителей русской культуры: от купечества, духовенства и крестьянства. Оно и отгородилось. И уже совсем погибая, переживая последние дни своей политической и еще больше экономической гегемонии, находясь, «как класс», в совсем предсмертных конвульсиях, оно, сознательно или бессознательно, все еще старается напялить на нас немецкий кафтан. И в этом отношении ленинский Маркс только повторяет петровского Лейбница.
Выводы
Вот вам фактическая сводка того, что было совершено Великим Петром и чем Россия заплатила за эти свершения. Я – не историк. Я не производил никаких новых архивных изысканий, не оперировал неизвестными – и поэтому спорными – историческими материалами. Я более или менее суммировал только те данные, которые имеются во всех элементарных курсах русской истории, которые поэтому могут считаться и общеизвестными и бесспорными. Я совершенно искренне убежден, что из этих общеизвестных и бесспорных фактов я сделал правильные – логически неизбежные – общие выводы. И что, следовательно, те выводы, которые делали наши историки – за исключением в некоторой степени Милюкова, – являются нелогичными выводами. Хорошо понимаю всю смелость такого заключения. Тем более что настоящие трудности начинаются только теперь: как объяснить, все‑таки, факт, что «дело Петра» просуществовало, с большим или меньшим успехом, все‑таки, больше двухсот лет, что почти вся историческая литература считает Петра и гением, и преобразователем, и что, наконец, эту оценку разделяют столь далекие друг от друга люди, как Маркс и Пушкин, советские историки и Соловьев, Ключевский и наши нигилисты из шестидесятников – Чернышевские, Добролюбовы, Писаревы и прочие. Или, говоря несколько схематически, что в оценке Петра сходятся и дворянская реакция, и пролетарская революция…
Вспомним о той мысли, которая, по Ключевскому, «инстинктивной похотью» сказалась в дворянских кругах в эпоху Смутного времени, когда дворянство – тогда служилый, а не рабовладельческий класс – попыталось «завоевать Россию для себя» и «под предлогом стояния за Дом Пресвятой Богородицы и за православную веру провозгласило себя владыкой родной земли».
Эта «похоть» в той или иной степени всегда свойственна всякому правящему слою всякой страны. В доромановской Москве эту похоть пыталось реализовать потомство удельных князей и было разгромлено Грозным. В Смутное время, после разгрома княжат и после совсем уже неудачной попытки Шуйского восстановить власть аристократической верхушки, к захвату власти шло рядовое дворянство, которое по тогдашним временам могло называться если и не совсем демократией, то, во всяком случае, «третьим сословием», так сказать, тогдашней интеллигенцией. Смутное время закрепило приблизительно тот перелом, который связан во Франции с Великой французской революцией: ушла старинная родовая аристократия, пришло деловое и служилое «третье сословие». Но дальше параллель кончается: во Фракции возник цезаризм, закончившийся республикой, и республика в окончательной (пока) форме закрепила завоевания «третьего сословия» – буржуазии. Эти завоевания оспаривает теперь четвертое сословие – пролетариат.
В Москве ни с цезаризмом, ни с вождизмом ничего не вышло. Ни лже‑Димитрий, ни Шуйский удержаться не смогли. Ни Ляпунов, ни Минин, ни Пожарский даже и не пробовали пытаться провозгласить себя вождями освобожденной страны. Москва спешно и деловито восстановила старинную форму монархии и путем всяких исторических натяжек попыталась связать новую династию не только с Рюриковичами, но и с «пресветлым корнем» Августа.
Новая династия сразу же утвердилась в качестве полноправной и традиционной монархии – монархии «волею Божиею», несмотря даже и на всенародное избрание.
Это избрание ввиду «Пресветлого корени» и всего прочего должно было, по существу, только утвердить генеалогические права шестнадцатилетнего мальчика. Ясно: избирали не за «заслуги» и не за «таланты». И вообще, не столько «избирали», ибо других кандидатов предъявлено не было и «избирать» было не из кого, а только подтвердили «законные» права Михаила на «прадедовский» престол. Собор вернулся – повторяю, не без натяжек – к основной идее всякой монархии, к «воле Божией», выраженной в случайности рождения и не зависимой, следовательно, ни от каких человеческих домыслов. «Заслуги» вызвали бы новую неустойчивость. «Право рождения» ставило окончательную точку над всякой конкуренцией в «заслугах». Москва сразу вернулась к существу старой монархии и с чрезвычайной ревностью оберегала ее «самодержавие». Москва купечества, духовенства, черной сотни, Москва посадских людей и степенного северного Поволжья категорически восставала против всяких «конституционных» попыток верхов, как впоследствии, при Анне, восстали против них и рядовые гвардейцы. Московская Русь понимала очень хорошо, бесконечно лучше, чем понимала это Петербургская Россия, что ограничение самодержавия означает передачу всей власти правящим верхам и, следовательно, лишение всех прав неправящих низов.
В самой Москве эти низы были налицо. Это они, время от времени, наводняли собою Красную площадь, это они, время от времени, расправлялись со всякими аристократическими попытками, это они поддерживали Грозного. Было купечество, которое – так же как и низы – боялось «конституции». Петербургская Россия доказала, что эта боязнь была правильна: при Петербургской России купечество было согнуто в бараний рог. Боялось ограничения и духовенство. Вспомним, что писал Тихомиров о расправе с этим духовенством. Вспомним и о страшном упадке русской Церкви, от которого она не смогла оправиться и до сих пор. Боялось и крестьянство. Вспомним, что получилось с ним в XV III веке. В Москве не было конституции. Но в Москве была традиция, выкованная веками испытаний и поддерживаемая всей массой: и города и страны. В самой Москве была часть этой массы, готовая поддержать свои интересы или дубьем, или ропотом, или тем жутким способом народного голосования, который так блестяще подметил Пушкин: «народ безмолвствует».
Два первых царствования новой династии были, можно сказать, классической эпохой нашей монархии, повторенной в сильно измененных условиях в X IX веке. Было «едино стадо и един пастырь», но не в стиле «айн фюрер, айн Рейх», не в
