Завет воды - Вергезе Абрахам

Терпение Мариаммы лопается, она бросает иглу:

— Ты прав. Если б ты попал в тюрьму, мне не пришлось бы зашивать человека, который поцеловал козла, приняв его по ошибке за собственную жену.

И когда она в ярости вылетает за дверь, Джоппану приходится взяться самому за наложение швов, в этом деле он поднаторел.

Анна-чедети каждое утро суетится вокруг Мариаммы, расправляет складки ее сари, прежде чем отпустить в «Тройной Йем».

— Ты исхудала, — сетует Анна. — И не ешь то, что я тебе передаю.

Мариамма с Мастером Прогресса едут в Тривандрам нанять адвоката. Человека грамотного и опытного. По его словам, пока Ленину не предъявлено формальное обвинение, мало что можно сделать. Адвокат перечисляет наксалитов, которые были осуждены на срок от семи до десяти лет, некоторые даже пожизненно, но большинству сроки сократили до трех или четырех. Учитывая медицинскую историю Ленина и то, что он не был непосредственно связан с убийствами, ему может грозить только «несколько лет».

Это хорошая новость. Наверное. Но к тому времени, как Мариамма возвращается домой, осознание того, что означают «несколько лет» для них двоих, повергает ее в уныние. Скоро начнется ее нейрохирургическая практика в Веллуру. И на свидание с Ленином придется ездить ночным поездом — вместо трехчасовой поездки на автобусе. И каждый день она будет трястись от страха, как он там в тюрьме. Мариамма вымотана эмоционально.

Анна-чедети бросает лишь взгляд на ее лицо и без лишних слов усаживает за стол. Взбивает в миске ледяной йогурт с водой, добавляет кусочек зеленого чили, рубленый имбирь, листья карри, соль и подает в высоком стакане. Она ласково заправляет Мариамме прядь волос за ухо, в точности как детстве, когда встречала из школы. Мариамма залпом выпивает ласси. Это изобретение получше пенициллина. Потом принимает душ, съедает немного канджи с чатни и рано ложится спать.

Вскоре после полуночи она просыпается. Нет смысла с этим бороться. Она направляется в кабинет отца, ей так хочется услышать его голос в записях дневника. Мариамма отметила закладками те драгоценные моменты, где он говорит о любви к дочери. Каждый раз эти страницы доводят ее до слез. Поразительно число восторженных од, написанных еще в то время, когда они жили под одной крышей, а с тех пор, как она уехала в колледж, отец тосковал по ней еще сильнее. И почему она не приезжала домой почаще.

Мариамма гладит обложку блокнота. Это все, что ей осталось от папы, — его мысли. Единственный недостающий блокнот лежит на дне озера, один из множества памятников ужасной трагедии. Возможно, она так никогда и не узнает, почему он сел в поезд до Мадраса. До сих пор «опухоль разума» никак себя не проявляла, разве что само существование этих бессвязных заметок, их грандиозный объем, навязчивый, непрекращающийся комментарий жизни и есть та самая «опухоль». Но это вовсе не общая для всех страдающих Недугом черта. Она характерна исключительно для отца.

Даже если бы она убедилась наверняка, что ее гипотеза неверна и что нет никакой «опухоли разума», Мариамма все равно продолжила бы читать дневники. На этих страницах ее отец, Обыкновенный Человек, полон жизни; с ужасом она думает, что настанет день, когда она доберется до последней записи.

Мариамма пристраивает лампу поудобнее, берет ручку и возобновляет расшифровку и составление примечаний с того места, где остановилась внизу страницы. Переворачивает лист…

Здесь что-то не так. В глазах рябит от количества пробелов, абзацев и целых рядов заглавных букв — всего, чего отец избегал как смертного греха. Эта страница выглядит как нарушение его собственного свода правил.

Моей Мариамме сегодня исполнилось семь, и она захотела пирог. Никто никогда прежде не готовил пирог в Парамбиле. Она узнала про это из «Алисы в Стране чудес». Они с Большой Аммачи смешали тесто в жестянке с крышкой, поставили на угли и засыпали углями сверху. Я заверил ее, что у меня есть зелье ВЫПЕЙ МЕНЯ — на тот случай, если это вдруг окажется пирогом СЪЕШЬ МЕНЯ и она внезапно вытянется в высоту. Очень вкусно! Ваниль и корица. Потом я вручил ей подарок ко дню рождения: первую настоящую перьевую ручку «Паркер 51», с золотым пером и синим корпусом. Великолепный инструмент. Тот, что я всегда обещал, как только она станет большой девочкой. Она была в таком восторге. «Это значит, что я стала наконец-то большой девочкой?» Я сказал, что так оно и есть. И это правда!

Мариамма видит на этой же странице собственные детские каракули на английском.

МЕНЯ ЗОВУТ МАРИАММА, МНЕ СЕМЬ ЛЕТ.

После очередного большого пробела возвращается отец.

Только медитируя после смерти Нинана, в течение многих лет каждый вечер страдая заново, я смог осознать, какой дар, какое чудо моя драгоценная Мариамма. Я не сразу понял это. Потребовалось время. Мне пришлось взобраться на самую высокую пальму, как некогда моему отцу, чтобы увидеть то, что ускользало от меня на земле, увидеть то, чего я не хотел видеть, о чем никогда не писал в этих заметках, потому что если бы я это сделал, то признал бы то, что всегда знал в глубине души, но отказывался признавать. Мысли можно отбросить. Слова на бумаге так же постоянны, как фигуры, высеченные в камне.

Сегодня, когда моя дочь стала большой девочкой, какой хотела быть, я должен стать достойным ее и быть честным с собой и этими дневниками. Я не мог записать эти слова

ВПЛОТЬ ДО НЫНЕШНЕГО МОМЕНТА

Большие буквы сбивают Мариамму с толку. Отец определенно старательно выводил каждую, сооружая словесный монумент, стремясь запечатлеть важное событие. Либо он медлил, сомневаясь в том, что с такой неохотой готовился записать? Три слова занимают весь остаток страницы.

Она переворачивает следующую:

После смерти Нинана моя Элси ушла. Ушла больше чем на год. Когда же вернулась, моя Элси вернулась уже с ребенком.

Слова «уже с ребенком» подтверждают, что глаза мои открыты. Большая Аммачи, вероятно, видела все с самого начала. Возможно, именно это она имела в виду, когда сказала мне при рождении Мариаммы: «Господь послал нам чудо в виде этого ребенка, который явился полностью готовым и сам по себе». Ребенок не был реинкарнацией Нинана, но бесконечно более драгоценным: моей Мариаммой! Но я был дураком в тисках опиума, неспособным ни принять, ни осознать бесценный дар моего дитя, которая сегодня уже «большая девочка».

Освободившись от опиума, я по-настоящему встал на путь исцеления, когда всем сердцем полюбил мою девочку. Я ее отец — да, именно так — по собственному выбору. Неси она в себе мою кровь, она была бы другим ребенком, не моей Мариаммой, и мне это страшно представить. Отказываюсь представлять. Я ни за что не отказался бы от моей Мариаммы. Любящий Господь не вернул мне сына. Нет, Он одарил меня гораздо щедрее. Он даровал мне Мариамму. А она подарила мне жизнь.

Она вновь и вновь перечитывает слова отца, сначала не поняв, потом отказываясь понимать, даже когда слова обрушиваются на голову, как рухнувшая крыша.

уже с ребенком

Осознав написанное, Мариамма задыхается от ужасного знания. Она, спотыкаясь, выбирается из-за стола, в голове хоровод, тело грозит извергнуть скудный ужин.

Комната, папина комната внезапно становится чужой. Или это она сама — наблюдатель — отныне сама себе чужая? Она помнит, как они пришли сюда с папой, после того как съели ее деньрожденный пирог. Она забралась к папе на колени, взяла свой новенький «паркер», наполнила фирменными чернилами «Парамбильский лиловый». И написала слова, навсегда оставшиеся на той странице. Слова отца ниже — вот что растоптало ее.

— Аппа, что ты такое говоришь? Мой любимый отец — который рассказывает, что он мне вовсе не отец, — что ты такое говоришь?

Она сходит с ума. Кого можно спросить? Большая Аммачи все знала — или так думал отец. Но ее нет, у нее не спросишь. Мариамма мечется по комнате, онемев от потрясения. Куда ушла ее мать в тот год? Кто утешил ее в горе? Она начала новую жизнь? Если так, почему вернулась домой? Родить ребенка?