История Венецианской республики - Джон Норвич

Любому, кто изучает историю венецианского общества, может быть, любому читателю этой книги не покажутся странными такие приготовления, которые планировались гораздо более подробно и тщательно, чем упомянуто в этом кратком описании. Гораздо более интересно и, наверное, более поучительно, какую реакцию это вызвало в народе. Вероятно, если бы праздник провели, как было задумано, его блеск мог бы обезоружить всех недовольных. Но блеска не получилось, и слухи о сотнях, даже тысячах дукатов, уже потраченных впустую, вызвали волну антиправительственных настроений главным образом среди барнаботти и молодых интеллектуалов, как благородных, так и простых, попавших под воздействие революционных идей из Франции. Они вопрошали, как можно тратить такие суммы на пустяки, привечая иностранцев, которым это даже не нужно, в то время как республика сидит в долгах? Как после более полувека мирной жизни она оказалась в долгах? Разве нормально, что потенциальных правителей Венеции становится все меньше, что количество членов Большого совета сократилось уже до тысячи, и в некоторые дни совет не может набрать кворум? Что все высшие чины государства происходят теперь из нескольких богатых семей? Что многие мужчины и женщины из этих семей дни и ночи проводят в притонах, в масках, разодетые и напомаженные, а другие, даже без маски, восседают за игорными столами в своих должностных мантиях, раздают карты и делают ставки? В начале следующей декады недовольство набрало силу, потому что у подобных настроений отыскался мощный вдохновитель — Джорджо Пизани, молодой и особенно недовольный барнаботто, воскресивший давнюю кампанию против Совета десяти и тройки обвинителей и вскоре ставший неофициальным лидером партии реформаторов. Но только в 1774 году эта кампания добилась первого успеха. 27 ноября Большой совет принял новый закон, которым объявлялось, что республика «в целях сохранения чести, призвания к порядку и скромному поведению, так необходимому для блага общества, и для пресечения всякого стремления к коррупции и злоупотреблению служебным положением постановляет, что казино в ридотто в приходе Сан Моизе должно быть закрыто навсегда, а здание приспособлено для общественных нужд. Все азартные игры в Венеции и ее провинциях должны быть строго запрещены. За тем, чтобы не возникало нарушений, проследят обвинители». Достоверно известно, что этот закон был встречен народным ликованием. Люди обсуждали эту новость на улицах. Но венецианская страсть к игре оказалась сильнее, чем думали законодатели, и хотя ридотто Сан Моизе закрылось, существовало множество мелких домов, где уже через несколько недель игроки вновь сидели за картами.

Через два месяца, в январе 1775 года, снова поступило предложение о продаже мест в Большом совете, на этот раз сорока семьям с материка. Каждая семья принадлежала к местной аристократии в течение четырех-пяти поколений и имела годовой доход не менее 10 000 дукатов. Это предложение горячо обсуждали, затем с небольшим перевесом приняли. Однако его приверженцев вскоре постигло тяжелое разочарование. Сто лет назад трижды случалось, что ряд семейств, не считавших и 100 000 дукатов высокой ценой, занимал место среди патрициев. Теперь же из сорока семейств согласилось только десять, да и те особенного энтузиазма не проявили.

Когда 31 декабря 1778 года умер дож Мочениго, моральный дух Венеции упал как никогда ранее. Не воспрянул он и после очередных выборов, когда 14 января дожем стал Паоло Реньер. Новый дож изучал классику, переводил на венецианский диалект Гомера, Пиндара и Платона. Он служил сенатором и советником savio, послом в Вене и старейшиной купеческой колонии в Константинополе. Но при этом он имел репутацию прагматика и коррупционера. Ходили слухи, что он обеспечил себе место дожа, подкупив 300 членов Большого совета. Даже если это была неправда, народ ему не доверял с самого начала. Все считали, что ему недостает смелости. Когда объявляли об его избрании, в Сан Марко от криков толпы поднялся такой шум, что он от испуга сбежал из собора, укрылся в башне на Пьяцце и несколько раз спрашивал у своих приближенных, не миновала ли страшная угроза его жизни. Из хороших вещей о нем мы знаем лишь то, что он был женат. Свою вторую жену он нашел в Константинополе, она была гречанкой и ходила по канату. Но даже это не расположило к ней народ. Официально ее так и не признали, и на торжественных церемониях роль догарессы исполняла его племянница.

Какими бы ни были недостатки дожа Реньера, казалось, он достаточно трудолюбив и мудр, чтобы остановить упадок республики. Но вскоре стало ясно, что Венеция становится все более и более неуправляемой. На следующий год Джорджо Пизани выбрали прокуратором Сан Марко. Это была огромная победа барнаботти и радикалов, она позволила их кумиру подняться на уровень, который до этого занимал самый могущественный из реакционеров, Андреа Трон. Больше десяти лет Трон, которого на венецианском диалекте прозвали Il Paron (Патрон), доминировал на венецианской политической сцене, благодаря, скорее, своей властности, чем заслугам, и обладал значительно большей властью, чем сам дож. Сын настоящих промышленников, которых в Венеции было немного (его отец Николо основал очень прибыльные текстильные фабрики неподалеку от города), он отчаянно защищал старые венецианские традиции и постоянно призывал знать оставить свои поместья и вернуться к исконному занятию — торговле, хотя и не подавал примера сам. При этом он не скрывал презрения к нуворишам и всем этим чужакам, которым дозволили взять в свои руки экономику Венеции. Особенно презирал он евреев, против которых в 1777 году добился новых законов, запрещающих им использовать на работе христиан, владеть недвижимостью и производством, превратив таким образом преуспевающее и полезное для республики общество в лавку старьевщиков.

В какой-то момент показалось, что Андреа Трон нашел себе достойных противников в лице Джорджо Пизани и его неистового коллеги Карло Контарини. День за днем они клеймили правительство за то, что оно преступным образом запустило государственные дела, за неспособность поправить экономику, за упадничество и коррупцию. И их речи возымели действие, собрав в Большом совете большинство голосов. Тщетно дож Реньер призывал к единству, напоминая, что без внутренней солидарности государство не сможет противостоять внешним агрессорам и погибнет. «Повелители Европы, — говорил он, — внимательно наблюдают за нашими разногласиями и решают, как лучше ими воспользоваться». Но Пизани и Контарини и не думали придержать языки и продолжали обличать знать, к которой не испытывали ничего, кроме презрения.

И напрасно они не вняли спокойному голосу разума. Более спокойный подход к делу мог бы увенчаться успехом, хотя бы отчасти. А так их непрестанная агитация, публичные речи и тайные встречи только подстегнули власти к действию. Ночью 31 мая Джорджо Пизани арестовали у него дома, в Сан-Моизе. Последующие десять лет он провел в тюрьме. Контарини же заключили в крепость Каттаро, где он вскоре умер. Совет десяти и трое обвинителей снова, как всегда, победили. Но долгие, мучительные дебаты в Большом совете — дебаты, которые, казалось, раскололи саму душу Венеции, — не забылись. Недовольство барнаботти продолжало расти. На протяжении семнадцати лет, что оставались республике, зловещим эхом отдавались слова Паоло Реньера в сердцах многих внимательных соотечественников:

Нашей стране, как ни одной другой, требуется единство. У нас не осталось сил ни на суше, ни на море. У нас нет союзников. Мы живы волей случая, полагаясь лишь на ту репутацию, которой всегда пользовалось правительство Венеции. Наша сила здесь и только здесь.

Это было правдой, хотя, как заметил дож ранее, репутация Венеции уже не казалась в Европе непогрешимой. Однако как ни быстро республика стремилась к упадку, ее дипломатическая служба была по-прежнему на высоте, и Реньер прекрасно знал, что в Австрии уже начались обсуждения планов на будущее, в которых для Венеции места не нашлось. Но, несмотря на все свои несчастья, она смело продолжала держать оборону против всего остального мира, все еще сохраняя некое внутреннее единство. Она поддерживала свой образ изысканного, свободного общества, которому присуще умение сорить деньгами с элегантностью и тонкий вкусом, — общества, за которым при всем том незримо стоит монолитная структура, возведенная серьезными и опытными людьми, чья мудрость безгранична, а действия уверенны. Этот образ вводил в заблуждение не только безумных искателей удовольствий. В январе 1782 года приехал наследник русского престола великий князь, будущий царь Павел I. Они с женой путешествовали под именем графа и графини Северных. В их честь прошли обычные роскошные празднества, в ходе которых по мановению руки графини над Пьяццей закружился искусственный голубь, рассыпая искры на лету. Он закончил свой полет на восьмидесятифутовой высоте, рассыпавшись изображением римской арки Тита. Но поистине поразило мужа графини спокойствие, проявляемое толпой. Чтобы ею управлять, не требовались солдаты, только пятеро церемонимейстеров от Совета десяти, которыми предводительствовал Capitan-Grande в красной мантии. «Voila, 1'effet du sage gouvernement de la Republique. Ce peuple est une famille!»[324] — воскликнул князь. Вряд ли он мог сказать что-нибудь более приятное для хозяев.[325]