Одарю тебя трижды - Гурам Петрович Дочанашвили
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А ведь главный сюрприз жизненного карнавала — впереди. Юному Доменико не раз на протяжении романа помогает добрая сила, спасает она его и в Каморе. Старший брат Александро, тайно берегущий юношу, — это, как выясняется, Мичинио, выступающий в роли (театр, театр!) настоящего страшилища, чуть ли не заплечных дел мастера в ближайшем окружении Бетанкура. Не будем обращать чрезмерного внимания на слова Мичинио, что он ни разу не прикоснулся к невиновному, спасал жертв и был безжалостен только к каморским бандитам: ситуации и характеры романа-фантазии достаточно условны. Существенно другое. Без ущерба для своей души праведник не может ходить в личине палача и даже исполнять, хоть и с разбором, его функции. Это было известно еще в те пре-давние времена, когда родились многие вошедшие в роман сюжеты.
Краса-город и Камора условны, реальны присущие их обитателям людские пороки — от сытого равнодушия до беспощадной алчности. И коль добру среди этих реальных людей суждено — всего лишь, чтобы выжить! — рядиться в одежды шутовства и палачества, что-то очень уж неблагополучно в прекрасном подлунном мире. «Все гениально!» — как выкрикивал ночной сторож в достославной Каморе.
Обращаясь к сложным нравственным понятиям, писатель поворачивал их все новыми и новыми сторонами. Полемика — в первую очередь, с самим собой (возможно, не всегда осознанная) — становилась неизбежной. Много раз попирается в романе человеческое достоинство, честь, само представление о любви к ближнему, чтобы в финале прямо зазвучала мысль: землей движет любовь. Другой силы, способной спасти человека, все равно нет. И, как говорит Мичинио, испытания были посланы Доменико с единственной целью — чтобы он сильнее любил человека.
Жертвенный свет Канудоса — он навсегда принадлежит герою романа. Доменико не так уж много действует, его удел — наблюдать за действительностью и людьми, впадать в отчаяние и возвращаться к жизни. Его уход из Высокого селения, от горячо любимого отца — знак вечной человеческой жажды неведомого, его горькое, после всяческих мытарств, возвращение — знак вечной человеческой тяги к праисточнику, к основам, к корням нашего существования. Аллегории и символы романа достаточно прозрачны. Сокровенное Одеяние, надетое отцом на Доменико после возвращения олудного сына (оно дает людям силу и вдохновение, оно — главная святыня в селении), — это слово: «Слово дает тебе создать города и страны, но ты, повелитель тобой сотворенных, будешь все же рабом всех и каждого… И чем больше людей охватит и укроет сокровенное Одеяние, тем богаче ты будешь и тем несчастней…»
Неутомимым странником оказалась в романе авторская мысль, скептичная и парадоксальная, но вовсе не гнушающаяся простотой сделанных открытий.
Роман разнонаправлен и потому несколько избыточен: есть притча о белом человеке, ставшем среди чернокожих африканцев великим охотником на львов, но убедившемся, сколь бессмысленны его доблести в обычной жизни; есть притча о предводителе храбрых воинов, искавшем смерти как платы за принесенную им смерть; обязательность этих страниц в романе весьма проблематична, хотя читаются они хорошо. Стоит ли, к примеру, живописать, как жует драгоценные камни супруга маршала Бетанкура — ее алчность и так очевидна… Слишком легкой фигурой оказался Доменико, чтобы жестко соединить все части и частицы повествования: жанр его, жанр назидательной притчи, столь популярной сегодня, взывает к внимательному, в каждом воплощении, взгляду. А блеск и поэтичность письма — налицо… Да и многое испробовано в этом двенадцать лет создававшемся тексте, что он не мог не стать необходимейшей частью работы писателя.
Не скрою, я с радостью прочел новую повесть Гурама Дочанашвили — «Ватер/по/лоо, или восстановительные работы». Она названа фантастической, и «при всем том, что жители тех мест ни бельмеса не смыслили в бое быков, это происшествие в основном произошло на территории, принадлежащей Испании, и промеж испанцев». Испания эта сильно смахивает на Англию в лесковском сказе о Левше, и представлена она соответствующим образом. Вот сноски: «У испанцев бывает по два, три, пять, а то и более имен»; «Мадрид — город в Испании»; снова: «Мадрид — город в Испании»; «Надоело, ну! Сколько можно все разъяснять» — это опять в связи с упоминанием Мадрида…
Какая же Испания без Кармен? «Там, на фабрике, ты было ступила на правильный путь, однако вместо того, чтобы прославить себя высокими показателями в труде, ты возьми да соверши уголовное преступление с применением холодного оружия. Почему, почему ты свернула с трудовой дороги, куда-то в колючие заросли, чего, спрашивается, ты там искала?» Вот, в связи с Карменситой, о путаных отношениях литературы с действительностью: «Я так диву даюсь, чего это ты, вся, с головы до ног, окутанная тьмою, сумела так сильно блеснуть, что величайшая рука написала о тебе повесть, тогда как бессчетное множество наипорядочнейших представительниц женского пола даже по ошибке не удостоилось за всю свою жизнь простой телеграммы?» А то и просто вздох-восклицание: «Свобода стояла в огромных глазах Кармен, товарищи!»
В этой Испании скакун может бросить седоку: «Тебе ли восседать на таком коне, как я?» — и седок удивится только тому, что арабский скакун знает по-испански. Создавать ос то а нежную действительность с такой легкостью и изяществом — особый дар, и как ему не порадоваться! Как не принять дух этого веселого сражения с шаблонными, то есть унылыми представлениями о предмете? И потом — не ради же самодельных стилистических упражнений написана фантастическая повесть.
История Бесаме Каро, пастушка-сироты, дивно игравшего на свирели, подобранного известным маэстро Рохасом, привезенного в дом маэстро, сданного на учебу в величественный, белоснежный Дом Музыки, вызвавшего пылкую симпатию прелестнейшей внучки Рохаса, — история эта поначалу столь сладостна и столь упоительно изложена, что ей остается или превратиться в самопародию, или взорваться вовсе неожиданно. Происходит, ясно, второе. Вчерашний пастушок не только учится играть на флейте и носить форменный бархатный берет, но и овладевает всяческими науками. В том числе историей. А преподает историю пылкий испанец с испанским же именем Картузо Бабилония. У Картузо — одна, но пламенная страсть: Наполеон Бонапарт. Его считает Бабилония величайшим человеком. Бесаме же первым среди великих называет Бетховена. Разговор наставника с упорствующим учеником кончается тем, что последнего посылают на восстановительные работы…
События накатываются на нас так, что мы не успеваем понять их зловещего смысла. В этой самой Испании, где находится, помимо прочего, город Мадрид, любимейшая игра масс —
