Два измерения... - Сергей Алексеевич Баруздин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Родители ушли в очередную экспедицию и… не вернулись.
Чуть позже Слава узнал: они погибли при обвале в двадцати километрах от Гирходжана.
После похорон Слава первым делом взялся за ремонт дома. Родители давно собирались привести в порядок свое жилье — перестелить полы, обновить крышу, переклеить в комнатах обои, да не успели.
И теперь Слава каждый день, возвращаясь из школы, принимался за ремонт. Работал он истово и даже с каким-то вдохновением. Словно старался вложить в свой труд память о родителях.
Закончив ремонт, он устроился на шахту, на неполный рабочий день — после уроков. Смена его длилась до десяти вечера, и он успевал не только выполнить, но иногда и перевыполнить взрослую норму.
А ночью урывал час-два на уроки. Ему хотелось во что бы то ни стало хорошо закончить десятилетку. Ведь родители столько надежд связывали со своим единственным сыном.
Он совсем забыл о своей внешности, и все его прежние переживания по этому поводу казались теперь просто нелепыми и даже нереальными.
Учителя говорили ему:
— Смотри, Куликов, не надорвись!
— Кончу школу, будет легче. Останется только работа.
В июне сорок первого он сдал экзамены на отлично.
Когда началась война, у Славы не было никаких сомнений: в Красную Армию, на фронт!
Он уже совсем взрослый — семнадцать.
Военкомат, куда он пришел, был забит до отказа.
Там сказали:
— Двадцать четвертый год не призываем.
Слава написал новое заявление, взял свои значки — «БГТО» и «ПВХО» и пошел к военкому. Комиссариат гудел, как растревоженный улей. Но он все-таки сумел пробиться к начальству.
Военком внимательно прочитал заявление, пробежал свидетельство о рождении, взял в ладонь значки, будто взвешивая их.
— Все хорошо, товарищ Куликов, — сказал он. — Но ничего поделать не могу. Не приказано призывать сем-падцатилетних.
Слава вернулся домой, достал лезвие от отцовской безопасной бритвы и стал гадать над свидетельством о рождении.
Там, где написано словами «одна тысяча девятьсот двадцать четвертого года», пожалуй, ничего не сделаешь. А вот цифры. Вполне можно из «4» сделать «1».
Надо попробовать.
И он стал аккуратно подчищать четверку.
Отполировал подчищенное ногтем.
На следующий день написал новое заявление, собрал вещи, накрепко запер дверь на замок и отправился в Нальчик.
Тут в военкомате было еще больше людей, чем в Тырпыаузе. Но он все же отстоял очередь и оказался у стола, за которым сидел пожилой человек в штатском.
Поправив старомодное учительское пенсне, он удивился:
— А зачем заявление? Двадцать первый год и так подлежит призыву.
«Все в порядке!» — с радостью подумал Слава.
— А почему не призвались по месту жительства? — поинтересовался штатский.
— У меня родители погибли, и я оказался в Нальчике, — как можно спокойнее и безразличнее сказал Слава и почувствовал, что сейчас он, пожалуй, впервые не покраснел.
Через час их команда — более двухсот призывников — уже шагала по улицам города на пересыльный пункт. Были среди них и совсем молодые ребята, выглядевшие моложе Куликова, были и люди солидные, пожилые, за тридцать.
На пересыльном пункте Слава пробыл семь томительных суток. Кто-то уходил, появлялись новички, а до него вроде никому не было дела.
И вот наконец он услышал свою фамилию:
— Куликов! С вещами на выход!
Во дворе собралось двенадцать человек.
Их построил младший лейтенант.
Сказал:
— Ничего войско. Между прочим, такие нам и нужны. Слушайте, ребята! Отправляемся с вами через час в город Орджоникидзе. Слышали о таком? Бывший Владикавказ. Будете служить в учебном стрелковом полку. Все ясно?
— А на фронт? — разочарованно выкрикнул кто-то.
— Разговоры отставить! — жестко приказал младший лейтенант, но тут же смягчился: — Между прочим, на фронте нужны бойцы, а вы пока, как бы это сказать, чтобы не обидеть, делать-то ничего не умеете. Через час собраться на этом же месте. Будет машина, которая отвезет вас в Орджоникидзе.
В начале декабря в полку разнесся слух:
— Завтра едем! Уже эшелон на станцию пригнали. Знать бы только, куда?
Куда, так никто и не знал, даже когда эшелон тронулся. Ехали сутки, другие, восьмые и десятые, а поезд медленно и натужно все пробивался и пробивался вперед.
И только через две недели пути они начали догадываться: видимо, к Москве, на Западный фронт.
В одну из ночей эшелон остановился на маленькой, безлюдной станции. Вокзал и притулившиеся к нему домишки были разрушены или сожжены, телеграфные столбы и голые деревья побиты осколками снарядов, зияли воронки от бомб и снарядов. Снег не успел припорошить гарь и копоть. Видимо, бои здесь шли совсем недавно.
Командиром взвода, где оказался Куликов, стал приезжавший за новобранцами в Нальчик младший лейтенант Миансаров.
Более двух часов ушло на разгрузку эшелона.
Наконец машины, орудия, боеприпасы и продовольствие были выгружены.
Колонна двинулась в путь. Шли несколько часов, без привала, пока совсем не посветлело. Утром рассредоточились в небольшом лесу, перерезанном окопами и глубокими землянками, в которых сохранились приметы пребывания и немцев, и наших.
В одной из таких землянок оказался Слава с товарищами.
Вскоре к ним пришел незнакомый командир, представился:
— Политрук третьей роты Кузнецов Василий Семенович. Давайте побеседуем.
Наступила пауза.
— Отдых нам дан до вечера, — продолжал политрук. — О провале немецкого наступления на Москву вы знаете. Но обстановка продолжает оставаться серьезной. После панического отступления противник закрепился на новых рубежах. Недавно освобождены Боровск и Дорохово. На очереди Можайск и Вязьма. Но нас с вами интересует другой город. Город этот Верея.
Наш полк вошел в состав сто тринадцатой стрелковой дивизии. Дивизия эта известная, но в боях за Москву понесла тяжелые потери. Сейчас она получила хорошее пополнение. Итак, в ночь мы выходим в населенный пункт Кресты, оттуда вдоль реки Протва с юга ударим по Верее. С востока город будут атаковать двести двадцать вторая и сто десятая стрелковые дивизии. Бои предстоят тяжелые, поэтому от вас требуется высокая организованность, дисциплина, мужество и отвага. Учтите, что враг очень силен и без боя своих позиций не сдаст. Вот такая обстановка. Вопросы есть?
Красноармейцы молчали.
— Ну, а сейчас завтракать, а потом — отдыхать! Набирайтесь сил! — сказал политрук.
— Спасибо, — поблагодарил Миансаров. — Между прочим, товарищ политрук, мы, кажется, с вами знакомы. Вы не жили до войны в Ростове?
— Как же, жил! Я же — ростовчанин!
— Я помню ваше выступление на учительском совещании в декабре сорокового года…
— Было дело, — признался Кузнецов. — Но я вас не помню.
— А вы и не можете помнить. Я не выступал.
— Но все равно, значит, земляки, — улыбнулся
