Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие - Лев Самуилович Клейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В конце концов попал в психлечебницу. Согласился на нее легко: там можно было укрыться на время от очередного суда (в поезде поскандалил с латышским дипкурьером и совработником, завели тринадцатое уголовное дело). Не окончив лечения, решил сменить обстановку — уехать в Ленинград. 7 декабря телеграфировал Эрлиху: «Найди мне немедленно две-три комнаты. 20 числах переезжаю жить Ленинград». Эрлих ответил телеграфом, что комнат не нашел, но рад будет поселить Есенина у себя. Тот попрощался с детьми и второй женой, Зинаидой Райх, которая к этому времени уже была замужем за Мейерхольдом. «… Пришел к Мариенгофу мириться. Они сидели обнявшись, счастливые. Есенин, уходя, попросил: «Толя, когда я умру, не пиши обо мне плохо» (Миклашевская, со слов жены Мариенгофа, 286).
В нынешних модных журналистских расследованиях пишется, что в Ленинград его погнала боязнь за жизнь в изменившихся политических условиях. Есенин был обласкан Троцким, а в столице победила антитроцкистская группировка во главе с его будущим (посмертным) гонителем Бухариным. На Троцкого же ориентировалась ленинградская оппозиция, еще сохранившая самостоятельность, и Есенин мчался в Ленинград как в последнее убежище. Но вряд ли Есенин, да еще сидя в своей психлечебнице, был в курсе всех этих партийных стычек. Или другая версия: его преследовал как раз Троцкий, которого беспокоили антисоветские настроения Есенина. Но вряд ли Есенин в это время, в преддверии XIV Партсъезда, так уж занимал Троцкого.
В Ленинград поэт приехал 24 декабря 1925 г. За ним тянулась цепь дебошей, скандалов и уголовных процессов (Хлысталов 1994). Скажем, сидели в ресторане с Касаткиным. За столик подсел бородатый поэт Рукавишников, с Есениным не знакомый. Есенин, не говоря худого слова, хвать его за бороду — и в горчицу. Дело о скандале в поезде висело над ним. Ждали выхода из лечебницы, чтобы судить. По приезде в Ленинград в квартире у Ходотова, пьяный, сказал грубую сальность артистке. Кто-то закатил ему пощечину, Есенин — в драку. Захватил в кулак скатерть и со всем, что было на столе, — на пол. И так сплошь.
Публично разбирались его антисемитские выпады. Он жаловался Эр лиху: «Что они сговорились, что ли? Антисемит — антисемит! Ты — свидетель!
Да у меня дети евреи!..» — имел в виду: от Зинаиды Райх (ГИК 2000, 2: 49). Еще раньше писал из Америки Мариенгофу, что читают их не американцы, «а приехавшие в Америку евреи. По-видимому, евреи самые лучшие ценители искусства, потому что ведь и в России, кроме еврейских девушек, никто нас не читал». Ну, это перехватил, но к евреям, действительно, часто хорошо относился. Любимые им мужчины были часто евреи: Каннегисер, Повицкий, Мариенгоф, Эрлих. Как говорила Бениславская, по натуре он не был антисемитом. Но под влиянием собутыльников и из-за своей придирчивости и страсти принижать окружающих он прибегал к антисемитской фразеологии достаточно часто, особенно когда напьется.
Пожалуй, трезвее других отнесся к его антисемитским выпадам в Америке журналист Вениамин Левин, присутствовавший на одном из таких скандалов. В письме редактору «Русского слова» он впоследствии высказался: «Одно скажу: у Есенина не было антисемитских настроений, у него была влюбленность в народ, из которого вышел Спаситель Мира. <…> Есенинский жид — ласковое слово любимому человеку. Но такова русская душа, что любит ласкать и карябать» (ГИК 2000, 1: 317). Однако в пылу скандалов так трезво мало кто думал. В поэте видели хулигана и пропойцу.
… Эрлиха Есенин не застал дома, поэтому направился в гостиницу. Поселился в гостинице «Англетер», где уже проживал его приятель Георгий Устинов. Устинов происходил из староверческой семьи, был исключен из школы за богохульство. Плавал матросом, подался в эсеры, потом в большевики. Стал журналистом в подчинении Троцкого, редактировал его газету. Писал стихи и разносные литературно-критические статьи. С Есениным был знаком уже года четыре. Их сближало то, что Устинов тоже беспробудно пил (через семь лет он тоже повесится). В гостинице ходили друг к другу и пили.
По воспоминаниям Устинова (сб. Памяти 1926), «Днем, перед роковой ночью, Сергей, когда мы были вдвоем в его комнате, нежно опрашивал меня про мою жизнь, сидя у меня на коленях. Спросил об одной девушке, о Р. П. И когда я ему ответил, он долго плакал, склонившись ко мне на плечо…». Устинова подозревают в лживости воспоминаний, но сидение на коленях придумывать было незачем. Это не самый лучший способ показать интеллектуальную близость или хотя бы собутыльничество. Видимо, этот красивый и авантюрный парень импонировал Есенину своими мужскими качествами. Духовной близости тут не представить: Устинов в своих статьях бичевал кулацкую природу есенинского «Пугачева».
Есенин искал духовную поддержку и встретился с Клюевым, который жил неподалеку, на Большой Морской. По словам Клюева, разговаривать им было уже не о чем. «Ведь он уже свой среди проституток, гуляк, всей накипи Ленинграда. Зазорно пройтись вместе по улице!» (Клейнборт 1998: 272). Клюев, не уловив отчаяния поэта, бестактно критиковал есенинские стихи и будто даже сказал такие слова: «Пожалуй, для поэта важно вовремя умереть…». Есенин вернулся в убийственно мрачном настроении.
Вручил подоспевшему Эрлиху написанные кровью стихи, которые сунул ему в карман и просил прочесть позже. Это были знаменитые «До свиданья, друг мой, до свиданья…» с концовкой: «В этой жизни умереть не ново, Но и жить, конечно, не новей».
Потом заперся в номере и ночью повесился на трубе парового отопления.
В последние годы появилось много статей
